- А из той вон деревни, - осевшим голосом отозвалась Мария, показывая, откуда шла, и видно было, как рука дрожала.
- Из какой это, из той вон? Забыла?
- Не забыла. - Мария собралась с духом. Она не знала, как называлась деревня, из которой ушла, и сказала: - Из Белых ключей.
- Да будет тебе, - тронул второй, со свежим шрамом во всю щеку, плечо того, с пергаментным лицом. - Что даст название? - Он снова накинул на себя и на него плащ-палатку. - Садись и ты под брезентовую крышу, миролюбиво посмотрел на Марию.
Она села. Дождь тупо стучал по плащ-палатке, она набухла, вода просачивалась на головы.
- Чего у тебя там, в корзинке? - поинтересовался тот, с пергаментным лицом, кивнув на плетенку, тяжело висевшую на локте Марии. Он весь пропах табаком, и еще пахло от него водкой.
- Еда. - Мария поставила плетенку на поднятые колени. - Хотите?
Он не ответил, сунул руку в плетенку, вытащил душистую паляницу, разломил, половину взял себе, другую - отдал второму, снова полез, достал вареную курицу, тоже разодрал на две части.
- Рубай, - сказал товарищу. Он уже вгрызся в хлебную краюху, рвал зубами куриную ножку. Глаза округлились. Он чавкал громко и самозабвенно.
- Возьми, девушка. - Тот, со шрамом на щеке, протянул ей кусок хлеба. - Голодна?
Мария взяла, тоже стала есть.
- А еще в корзинке что? - Человек с пергаментным лицом снова пошарил в плетенке. - Яйца. О! Ты, видать, здешняя? Найдешь чего жевать, уверенно произнес. - А нам - топать. - Хозяйственно перекладывал он яйца из плетенки в свои карманы.
- А куда - топать? - Мария ожидала, что скажет он. Она сообразила, перед нею окруженцы и, возможно, держат путь к линии фронта.
- Эк, любопытная. С нами, может, захотела? Не по доророге.
- Будет тебе, - кинул второй, со шрамом на щеке. - Далеко идем, девушка.
- Туда, где уже не стреляют, - не удержался человек с пергаментным лицом.
- Теперь везде стреляют. - Мария почувствовала, в ней поднималась злость.
- Нет. Не везде. Кое-где отстрелялись.
- Вон оно что! А вы, вроде, военные.
- Были.
- Как так? - Мария уже не боялась этих двух. "Дезертиры проклятые..." - подумала. - А вы тоже - "были"? - с усмешкой обратилась к тому, со шрамом на щеке.
- Да нет... военный... - Помолчал. - Пережду... у него... Он недальний. Освободят наши эту территорию... тогда...
- Много освобождать придется, - отрезал человек с пергаментным лицом. - Сил не хватит... - Слова свои подкреплял он суматошными жестами.
Мария поняла, не с нею объяснялся он, просто давал волю мыслям своим, хотел выговориться.
- А если хватит сил? Освободят если? Тогда вы как?..
- Тогда посмотрим.
- Посмотрите... Понятно, понятно... - неприязненно произнесла Мария и поднялась, ногой отшвырнула пустую плетенку. - У вас ничего нет за душой!..
- У меня за душой ровно столько, чтоб суметь просуществовать...
Мария уже не слышала, что еще говорил тот, с пергаментным лицом. Она спустилась со скользкого холма и, нетвердо переставляя ноги, двинулась в темноту. Наклонив голову, шла против ветра, под дождем. Шла долго, может быть час, может быть два, четыре...
Ветер, похоже, летел издалека, он нес с собой плотный запах леса, воды, болота, ночи, и утра тоже. Утро наступит скоро. Уже ведь поздно. Сколько ни внушала себе, что не нужно бояться темноты, не помогало. Казалось, на каждом шагу - немцы, полицаи, прикрывшись темнотой, они дожидаются ее, и она идет прямо им в руки. Ночью мысли всегда плохие. Ночью все трудное в душе всплывает наверх и сдавливает сердце.
"Я еще не научилась быть мужественной, Андрейка, - жаловалась ему, самой себе. - Еще всего боюсь. Темноты боюсь, леса, поля ночью, когда я там одна... Боязнь эта мешает мне двигаться дальше... куда ты хотел, чтоб я дошла. Помоги мне, Андрейка... я пропаду одна без тебя..."
Ночь медленно кончалась. Дождь продолжал лить. В темноте дождь был невиден. Теперь видно, что дождь белый, скорее серый. Перед тем как лечь на землю, капли проносились у самых глаз, и видно было, что они серые. И день занимался, серый, унылый.
Мария вытаскивала ноги из глубокой и вязкой грязи. Она почувствовала, что сможет сделать один только шаг, и все. И сделала. И припала к придорожному камню. И села. Дождь лил. С головы, с лица струи спадали на колени.
Тусклый свет открыл колесную колею, наполненную мутной водой, положил провода от столба к столбу, поднял еще зыбкую сосну у дороги, и Мария увидела, птичка, как мокрый шарик, прижавшись лапками к ветке, терпеливо ждала утра. Марии снова вспомнилось озерцо, возле которого сидела с Сашей, она стирала снятый с его лба загрязненный бинт, потом расстилала бинт на валуне, выползшем на берег, - из-под тяжелого камня пробивалась травинка и тонким зеленым язычком своим тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, подумалось тогда, и где взяла это тихая травинка?.. Мысль о травинке задела в ней что-то, что-то вдохнула. "Надо свыкнуться с тем, что произошло, тогда все будет легче..." Это было примирение с действительностью.
Она поднялась с камня. Дождь кончился. По-прежнему было неясно - куда же идти?
Она пошла. В ней, подумала, наверное, больше упрямства, чем уверенности. И пусть. Раз упрямство помогает двигаться дальше. Вдоль дороги выступали березы, ветер тряхнул их и на землю слышно посыпались капли, вслед им неспешно тронулись, легко покачиваясь в воздухе, вызолоченные за лето листья.
Впереди где-то, должно быть, горело. Дым накатами валил сюда. Потемнело. Похоже, ночь вернулась, только горькая какая-то, дышать трудно, и тьма едкая - глазам больно.
К вечеру подошла к развалинам: черный выжженный город. Кто мог подумать, что города сложены из пепла. Уцелевшие куски улиц пустынны, словно никто не населял их, даже дома, кое-где оставшиеся, выглядели одинокими, умерщвленными. Мария двигалась медленно, потерянная, словно одна только и осталась на свете. Дом, наполовину срезанный снарядом, бомбой, пустырь, на котором нагромождены груды дымившихся камней, парк с обгоревшими вершинами тополей, снова пустырь, снова дом, двухэтажный. Мария остановилась возле него. Верхний этаж обвалился, и щебень загородил наполовину вход в первый этаж. Окна выбиты, в крайнем окне, чем-то занавешенном, мелькал робкий, какой-то далекий свет. Мария потопталась возле, пробралась через щебень. Вместо двери увидела брезентовый полог. Приподняла брезент, вошла. Под потолком висела керосиновая лампа со слюдяным окошечком, полным оранжевого света. Плотный седоголовый мужчина резко обернулся на шаги Марии, он был испуган. Лицо его сразу покрылось испариной, стало мокрым, будто только что умывался и еще не вытерся. Женщина, стоявшая рядом, схватилась рукой за сердце.
- Кто вы? - незащищенно выкрикнула она.
- Кто вы? - спросил и седоголовый.
- Беженка.
- Вы оттуда, а? - седоголовый подбежал к Марии весь в ожидании, что она подтвердит: оттуда. - Садитесь, - неверной, трясущейся рукой пододвинул табурет. - Вы оттуда? - не сводил с нее глаз.
- Да.
- Это же неправда, что немцы убивают всех евреев? Это ж не так, а? Это же не может быть, а? Так, ни за что, не убивают же? - Седоголовый вглядывался в ее глаза, стараясь увидеть в них ответ.
- Они всех убивают, - почти простонала Мария.
Женщина все еще держала руку на груди, там, где сердце. Голова ее на тонкой шее была такая маленькая, что казалось удивительным, как помещались на лице глаза, нос, рот, подбородок... И все-таки женщина была миловидной.
- Понимаете, товарищ, - говорил седоголовый, - мы врачи. Не успели эвакуироваться: в больницу привезли раненых, я оперировал их. А тут в город вошли немцы. Мы вот и не успели... А мы евреи...
Женщина громко вздохнула, словно ее охватила боль.