- Вы вся мокрая, - сказала. - Снимайте телогрейку, сапоги. Давайте к плите поближе.
На плите стоял чайник, вода в нем громко кипела, подбрасывая вверх крышку, выплескивались брызги и шипели на чугунной пластине с несколькими кружками конфорок, будто над плитой шел дождь, сильный, с пузырями.
- Попьете с нами чаю.
- Спасибо, - кивнула Мария.
Они пили чай с вареньем.
- Всех, говорите, убивают? - Женщина смотрела, как Мария прихлебывала из блюдца. - У них же девиз на пряжках: "Гот мин унз" - "С нами бог"... И такое творят именем бога! Мы, конечно, неверующие. Но - именем бога?..
- Мне кажется, они ничего не успеют сделать. Наши вот-вот вернутся. Как вы думаете? - Слабая надежда слышалась в тоне седоголового мужчины.
- Не знаю, - покачала Мария головой. - Не знаю...
- Может быть, обойдется? Как вы думаете?
- Не знаю, - почти шепотом повторила Мария.
- Человеку от рождения сопутствует страх. Он боится болезни, боится молнии, боится неурожая, боится плохого соседа, боится войны, смерти боится... Надо перестать бояться, а?.. - Седоголовый прищурил глаза, улыбнулся, но лицо выражало страданье. - Нет, наши скоро вернутся. Сжечь город гитлеровцы успели. Но убить всех могут не успеть, а?..
Ничего Мария не могла сказать. Она чувствовала себя такой же несчастной, как и этот седоголовый мужчина и женщина эта.
- Бомбы сожгли ваш город?
- И бомбы. И снаряды...
- Мне под Белыми ключами сказали о вашем городе. - Она назвала город, о котором говорил ей однорукий. - Слышали о Белых ключах?
Нет, о Белых ключах седоголовый не слышал. Но город этот совсем не тот, который она имеет в виду. Другой город. Тот - северо-восточней, железная дорога к нему ведет. Туда и отошел фронт.
- Там линия фронта? - Наконец-то узнала Мария то, что ей всего более надо было узнать.
- Где линия фронта сегодня, где еще вчера была, никто не знает. Листовки были. С Москвой вроде бы плохо. К Москве немцы подходят. Да говорить они могут что угодно... А вы - к линии фронта? - По выражению лица, заметила Мария, седоголовому что-то пришло на ум.
- Если удастся. - Она не спускала с него глаз: что именно тот надумал?
- Мы бы пошли с вами... Но это опасно... для вас... Если верно, что гитлеровцы уничтожают евреев... то при поимке... и вы погибнете... Нет... вам нельзя... с нами... - Седоголовый мужчина говорил натужно, выдавливая из себя слова. Казалось, каждое произнесенное им слово требовало усилия.
А потом была ночь. Они спали втроем на матраце, расстеленном на полу: кровать, стоявшая вдоль стены, изогнутая, смятая, не похожа была на кровать, над нею зияла неровная дыра - след бомбы, пробившей потолок.
Мария спала без снов. Снов не было, во всяком случае, она их не помнила. Она очнулась с тяжелой головой, словно сон еще предстоял. Вспомнила, что-то все же видела. Вспомнила: видела маму с папой, видела тетю Полину Ильинишну, дядю-Федю, Федора Ивановича, только отдельно от мамы и папы, и Андрея видела... И ей захотелось опять уснуть и увидеть всех их вместе...
Женщина вскочила на ноги. Поправила полог на дверном проеме, раздвинула шторы на окнах, пошла к плите. По ее крепким икрам разбегались голубоватые жилки. Седоголовый тоже открыл глаза.
- Дождь, кажется, кончился, - сказал он, будто это обстоятельство особенно занимало его. На лице уже никаких признаков страданья. Когда все вокруг испытывают горе, страданье становится обыкновением, и его легче переносить, даже забываешь о нем.
Дождя, верно, не было. Мария посмотрела в небо. От ночи остались только темные тучи, и могло казаться, что она убавилась, но еще длится.
Потом Мария стала прощаться. Телогрейка, платье, платок не совсем просохли, но с них уже не стекала вода, и Мария чувствовала себя хорошо.
- Желаю вам удачи, товарищ, - сказал седоголовый мужчина. Лицо его снова, как и вчера вечером, стало озабоченным. - Перейдете линию фронта, расцелуйте первого красноармейца, которого увидите. За нас тоже... Дебора, - повернул голову к женщине: - У тебя больничные бланки?
- Посмотрю. - Женщина порылась в шкатулке. - Да, есть.
- Напиши: такая-то перенесла... ну, скажем, тиф. Неважно, какой. Тиф. Тиф пиши по-русски и по-латыни. Написала? Вы справку эту возьмите, седоголовый снова обращался к Марии. - Талисман, вроде бы. Молоденькая, хорошенькая... Мало ли... Привяжутся, будете защищаться этим. Тиф звучит, вроде бы, устрашающе...
- Спасибо. - Бумажку со штампом Мария спрятала у груди.
Они обнялись, чужие люди, и расстались.
Мария шла в клубившийся волнами туман. Тьма отходила куда-то в сторону, и освободившееся пространство занимал серый, с легкой голубизной свет. Он проступал из-за спины и стелился под ноги, еще слабый, прохладный.
Мария шла неуверенно, почти безразлично, разбитая, опустошенная. Туман медленно поднимался, открывая мир таким, какой он есть. Она оглянулась: позади громоздились развалины, среди них потерялся дом, в котором провела ночь. Над развалинами, над черными воронками - тихое, бело-голубое небо, и небо такое казалось невозможным над этими развалинами, над воронками, и воронки, развалины выглядели тоже неестественными под таким небом. "Фашисты не знают, где мирные дома и где война", - подумала. Мария обогнула последний сохранившийся кусок улицы и вышла на травянистый простор - должно быть, луг. Высокая, выше колен, трава была еще мокрой от тумана. Впереди виднелись столбы, и она поняла столбы вдоль железной дороги, и дальние курганы виднелись, и левее курганов лес.
Куда идти? Она не знала, куда идти.
Кто-то шел ей навстречу, она остановилась, подождала. Наконец с ней поравнялся бородатый человек с котомкой за плечами. Она спросила, как добраться до города, который назвал ей тот, однорукий.
- Как? Как, говоришь? - Бородатый даже удивился, услышав о городе, названном Марией: собирается следом за немцем? Он оглядел ее всю, поджал губы, точно прикидывал, говорить - не говорить? Наконец сказал: - Видишь вон? - обернулся к ней спиной и указывал палкой сразу на столбы, на курганы, на лес. - Вон туда и иди. - Крякнув, пошел дальше.
Мария подошла к железнодорожной насыпи, взобралась на нее. Увидела померкший семафор и темное облачко над ним, будто последний дым последнего поезда, промчавшегося мимо него. Она шла по шпалам, перед нею бежали синеватые огоньки рельсов и погасали за поворотом.
- Хальт! Хальт!..
Мария оцепенела. Сердце остановилось. Ноги остановились. Ее окликали. Немцы.
Обильный пот проступил на лбу, на лице, она почувствовала это, и понимала - от страха: ей не было жарко, все в ней похолодело. Сухим языком слизнула крупные капли, скатившиеся на верхнюю губу.
- Ком! - твердый, настаивающий голос.
Два солдата с автоматами за плечами подошли к ней. Ее спрашивали, наверное, кто такая, откуда и куда направилась. Она не могла и рта раскрыть, язык онемел. Один солдат, с толстым лицом, полными губами, улыбнулся ей. Потом подмигнул, протянул руки и прижал к себе.
- Ком... ком... - влек ее куда-то.
Другой солдат, с виду хмурый, тоже понимающе улыбался.
- Ком...
Мария вырывалась из цепких рук немцев. Но тот, распахнув на ней телогрейку, еще сильнее стиснул ее. Он услышал, под платьем зашуршало что-то. Он вскинул глаза, быстро сунул руку за вырез платья у груди, схватил бумажку, торопливо развернул.
Оба солдата вертели справку, наконец до них дошло: тиф...
- Кранк?
Мария перевела дыхание, наклонила голову, подтверждая, что больна.
Солдат, тот, что тискал ее, ударом сапога столкнул Марию под насыпь, она покатилась, мгновенно вскочила и скрылась в кустарнике. И тогда услышала, что над кустарником, поверху, пронеслась автоматная очередь.
4
Наверное, разбудил ее крик ночной птицы. Тьма ударила в глаза. Мария вздрогнула. Крик накатывался на нее, страх накатывался на нее. И она не могла сообразить, спит или проснулась.
Потом поняла, что глаза открыты. Холод сдавил кости, ее трясло. Не сразу поняла, где она. Она лежала ничком. Раскинув руки, пошарила вокруг головы: холодная, мокрая трава. А пень? Был, кажется, пень. Вот он, нащупала рука. Она вспомнила, что дошла до этого пня и упала, и уже не поднялась, и уснула.