Жизнь безжалостно возвращалась.
Сколько же спала? Мария приподнялась, села. Она протирала еще тяжелые глаза. Ночь. Надо идти. Теперь могла она идти только ночью.
Линия фронта проходила где-то уже недалеко, и это чувствовалось во всем. Где-то в стороне, левее, глухо колотила артиллерия, тупо ухали разрывы бомб, и Мария вслушивалась в эти отголоски боя. Днем по дорогам, вздымая пыль, двигались немецкие машины с солдатами, тягачи тянули орудия, туда-обратно носились мотоциклы, ходили патрули. И когда Мария перебегала поле, луг, поляну, разрывавшие лес, все в ней дрожало: солдаты на железнодорожной насыпи не уходили из памяти.
Мария вышла из лесу. Было так темно, что казалось, идет еще лесом. Даже ноги ставила неуверенно, как там, в лесу. Она просто не разошлась как следует, потому это. Ничего, разойдется. Предстояло самое опасное: перейти линию фронта. Какая она, эта линия, не представляла себе. И как ее переходить?..
В детстве в мечтах своих искала она сказочные синие берега. До них было далеко, до этих синих берегов, так далеко, и жизни всей не хватило б, чтоб дойти до них: на пути неодолимые горы, непроходимые леса, нескончаемые ночи, но она шла, шла к синим берегам своего детства. Ей показалось вдруг, что и сейчас шла к синим берегам, они уже недалеко. Перейти только эту страшную линию фронта, и она окажется там, на синих берегах... Сердце сжалось от мысли, что и у них, оставшихся в школе, в Белых ключах, была, наверное, и своя мечта о синих берегах, до которых им уже никогда не дойти.
Почему-то подумала: какой сегодня день? В самом деле, какой? И удивилась, ни числа, ни названия. Понедельник? Четверг? Суббота? Она не знала. Это знает только жизнь, только жизни это нужно. Такое ощущение, что кончилось время, - одно пространство, изнуряющее, холодное, опасное. Прожить день, потом вечер, потом ночь и опять повторить это - все, что хотелось.
Она и не заметила, что ночь давно перешла в утро, минуя рассвет, его просто не было, мрак торопливо редел и враз иссяк. Невдалеке, видела она, начинался лес. Передние ели выбрались из ночи и уже стояли на опушке, густые, высокие, четкие в своей зеленоватой черноте. Она шла через луг, показавшийся большим, бескрайним, шла по следу, лежавшему на выстуденной траве. Свет накидал на нее серебряные росинки, они уже затвердели и напоминали головки мутно-зеленых булавок, торчавших из земли. Только б никто не увидел ее, в прифронтовой полосе человек, выбравшийся из леса и шагающий невесть куда, подозрителен.
Луг наполнялся ровным солнечным светом, и Мария смотрела, как свет отталкивал тени застрявших здесь деревьев. Потом ветер наклонял деревья, и тени тяжестью своей снова накрывали траву.
Вон и деревня. Мария ускорила шаг. У околицы выждала, пока по большаку пройдет колонна немецких солдат, направлявшихся в сторону поднимавшегося солнца. Она кинулась к первому, оказавшемуся поблизости дому. Он выглядел безлюдным. Окна закрыты ставнями с железными заглушками. Постучалась. Из дома вышел мужчина со злыми глазами, злым лицом. На ходу набивал трубку табаком и желтым прокуренным пальцем приминал его.
- Чего надо?
Мария не успела ответить.
- Ничего нет. Ничего нет. - Глаза пустые, у человека не может быть таких глаз. - Иди с богом. Не то старосту кликну. - Сунул трубку в зубы, и Мария увидела: зубы тоже желтые, и крупные, длинные. - С богом, повторил. - Бог поможет... - Теперь во взгляде его была нескрываемая враждебность.
Растерянная, Мария повернулась, пошла от дома с закрытыми ставнями с железными заглушками.
Большак остался в стороне, по нему катили грузовики, такие же, как те, которые Мария впервые увидела, когда шла с Данилой, с Сашей, на вечеровом шоссе, - слишком длинные, слишком высокие кузова, но без брезентового верха гармошкой, и спины солдат видны были, и рыжие ранцы на спинах. Теперь это не удивило ее, она и не смотрела на дорогу с грузовиками.
Мария снова шла лугом. Потом выбрела на проселок. Проселок вел к лесу. Мария шла с тяжелым сердцем, опустошенная. Торопиться, казалось ей, уже было незачем: просто идти, идти и где-нибудь выйти к своим. А то, что идет к своим, не сомневалась, уверенность была какая-то тупая, возникшая, быть может, из сознания, что нельзя не выйти. И она шла, шла.
Она услышала, сзади тарахтела телега, оглянулась. Ее настигала лошадь, поравнялась с ней. Лошадь, худая, болтала головой вверх-вниз. Старый человек в треухе, сдвинутом набок, в запятнанном стеганом ватнике, сгорбленно сидевший в телеге, остановил лошадь.
- Садись, подвезу, - посмотрел старик на Марию. - Далеко надо?
Мария села, опустив ноги через грядку. Ей было уже безразлично, куда повезет ее этот человек в треухе и ватнике.
- Нн-о-о!.. - понукал он лошадь. У лошади короткий черный хвост, он ни разу не шелохнулся, как деревянный, словно и не хвост вовсе. - Откуда будешь? - не повернув головы, спросил старик.
- Из Полтавы... Гостила в Белых ключах...
- И куда?
- Да в Полтаву хоть... обратно...
- В Пол-таву?.. - Старик удивленно взглянул на Марию. - Ты, девча, чего-то не то... - покачал головой. - В Полтаве ж еще наши. Как же ты туда?
Мария уже не знала, что говорить и чего не говорить. Все так запутанно, неясно, рискованно.
- Через фронт не проберешься, - раздумчиво сказал старик. Он перебирал ременные вожжи.
- Проберусь!.. - с упорством отчаяния выкрикнула Мария.
Дальше ехали молча.
Дорога как бы нехотя вползала в лес. Дорога пробивалась сквозь чащу, извивалась между тесно прижавшимися деревьями, обогнула три молодые березы, вынырнувшие из еловой мглы и ставшие почти наперекор. Потом лес расходился в стороны, вправо и влево, потом снова сошелся, только неширокой просеки не тронув, и двигалась она дальше прямая, спокойная.
Солнце уже опускалось и вскоре будто сквозь землю провалилось, оставив на просеке красноватый след. А потом и след этот пропал. На повороте старик остановил лошадь. Спустился с телеги, бросил вожжи на передок.
- Мне поворачивать. Туда, за лес. Ну да то тебе ни к чему. Так в Полтаву, говоришь? - Помолчал. - Нехай в Полтаву. Слушай меня внимательно. Тебе - прямо, до самого краю. Верстов с шесть. За лесом - река. А по ту сторону реки - наши. Держат оборону. - Помолчал, подумал. - Вчера еще там были наши. - Опять помолчал. - Ночью, попозднее, проберись в кустарник у самого берега, выжди, оглядись. Увидишь камыши. Немцы - правее камышей. Точно знаю. Не спрашивай, откуда знаю. Не твое это дело. Упомни - правее камышей. Слушай дальше. Осторожно войдешь в камыши и тихо, тихо, тихо, как мертвая, двигайся к повороту реки - и к тому берегу. Удастся, считай повезло. Не удастся, смотри...
Старик тронул лошадь, повернул и покатил дальше, ни разу не обернувшись.
5
Телега уже скрылась из виду, а Мария, ошеломленная, стояла на просеке, не в силах двинуть ногой. Этой ночью решится ее судьба. Этой ночью... "Иди. - Голос Андрея в школе. - Как только открою огонь, подожди минуты три и - давай..." Это в ушах се, в памяти. Теперь никто не прикроет огнем. "И все равно, давай..."
Она оторвалась от просеки и пошла. Она шла и говорила, шла и говорила себе, пространству, наступавшему вечеру.
- Этой ночью... Этой ночью... - "Иди". - Ты мой компас, Андрей. О чем бы ни думала, что бы ни делала, куда бы ни шла, я все сверяю с тобой. "Иди". - Спасибо, ты оставил мне себя. Навсегда это. И ничто не в силах взять тебя у меня. Спасибо... Услышь хоть это. Услышь хоть, как благодарна я тебе. Ты и в эту минуту ведешь меня... - "Иди". - Я иду...
Везде, во всем видела она Андрея, голос его был всегда возле, они как бы и не разлучались. И разлучаться было нельзя. Когда ей было особенно страшно, она ставила Андрея чуть впереди себя, и страх уходил, и все получалось как надо.
- Андрей, не оставляй меня... - Она испугалась: почудилось, что он вдруг ушел из ее глаз. - Мне не выдержать одной, без тебя. Одной мне то, что делаю, не под силу... - Она протянула руки, и руки коснулись Андрея, он по-прежнему ступал впереди.