Я повернула на Красную площадь, шла и думала, шла и думала. Тогда, осенью сорок первого, рота Андрея, уже неполная рота, просто, как и должны солдаты, исполняла свой воинский долг, и не знала, совсем не знала, что, взрывая мост, потом у школы, сковывая, ну сколько их было там, немцев, вместе с тысячью других рот, действовавших на Киевском направлении, - тоже отвлекала силы противника, задерживая его наступление на Москву, готовила будущую нашу победу. Я шла по Красной площади и думала, и думала об этом. Теперь, когда боль улеглась, все виделось ясней, потому что стало на свое место.
Пусть многое еще впереди, но и позади уже многое, то, что унесло время.
Нет, время ничто не уносит. Не может быть, чтоб все превращалось в пепел. Жизнь не терпит забвения. Жизнь - это все вместе, и прошлое, и настоящее, и будущее.
Поезд трогает. Мы остаемся на деревянном перроне. Перед глазами плывут желтые квадраты вагонных окон, и состав отходит в ночь. Надо мной и Наташей смыкается темнота. Лишь поодаль, как золотой буравчик, мглу сверлит тонкий станционный огонек. Мелкий дождь покрывает лицо, руки.
- Здравствуйте. Жду вас, Наталья Андреевна. - Радушный голос за спиной. - Только вы и сошли с поезда, значит, вас. - Мы не успеваем обернуться, и чьи-то руки берут у нас чемоданы. - Викентий Романович, директор школы.
- Здравствуйте, - произносит Наташа смущенно и обрадованно.
- Здравствуйте. - Неясная фигура высокого человека поворачивается ко мне.
- Здравствуйте, - говорю я.
- Телеграмму вашу получили, Наталья Андреевна. Признаться, удивились. Ожидали вас в половине августа. А вы... Что так? Диплом в руки, назначение и - к месту работы? Нетерпение начинающего? Могли бы месяц провести ну хоть в той же Москве, ну на юге, что ли. На радостях, так сказать. Местность наша, а теперь и ваша, еще успеет вам надоесть. Впрочем, местность красивая. Швейцария! Правда, в Швейцарии не был. Но все равно, Швейцария... Минуточку. Сосна, не наткнитесь.
Где-то рядом лошадь с хрустом жует сено. Мы останавливаемся у двуколки.
- Захватил вот дождевики. - Викентий Романович достает дождевики, мы надеваем их и усаживаемся в двуколку.
Двуколка катит по мягкой дороге. "Неужели снова здесь, - верится и не верится. - Здесь, и свободно двигаться! Не таясь, не боясь засады? И ниоткуда не стреляют, - неужели снова здесь?.."
Ничего, оказывается, что сейчас лето шестьдесят четвертого, для меня это пространство, этот кусочек земли и сентябрь сорок первого слились и приобрели один облик. Не могут Белые ключи быть не такими, и никогда иными не будут, и никогда не были иными. Все то же навсегда: пулемет, Андрей, страх, мужество, великое благо ночи, когда пули не видят в темноте... Не будут Белые ключи иными, даже после меня останутся они такими: страх, Андрей, пулемет...
Сосны источают такой знакомый запах, тот самый, его не спутать ни с каким запахом других сосен. Выпрыгнуть из двуколки и радостно бежать! Бежать, броситься на землю, прижаться к ней. Что-то удерживает меня, не выпрыгиваю из двуколки, никуда не бегу, только прикрываю сердце руками.
- Ну, путешествие окончено, - произносит Викентий Романович. Лошадь замедляет бег. - Прибыли.
Ступени главного входа. Вот здесь это и началось, - проносится в сознании. На ступенях тусклый свет электрической лампочки, падающий со стены. Я ступаю медленно, словно тяжело идти. Мне и в самом деле тяжело идти: это же те самые ступени, на которых... Я качнулась, подавшись вперед, и упала бы, если б Викентий Романович не подал мне руку.
- Вы устали? - участливый голос Викентия Романовича обрывает то, что вспомнилось. Я смотрю ему в лицо. Лицо загорелое, соснового цвета. И все равно, вылитый Роман Харитонович! Только очков не хватает. Он, кажется, уловил, что я внимательно рассматриваю его, и он смущенно склоняет голову, точь-в-точь как это делал Роман Харитонович. Я не в состоянии скрыть своего взволнованного удивления. Я ничего не говорю. Он не догадывается, как много значит для меня эта школах в Белых ключах...
Но мне и по коридору трудно ступать. За этими колоннами, у окна, припал Андрей к пулемету. И я останавливаюсь, не могу идти дальше: вот-вот кинусь, чтоб подать пулеметную ленту... А из сада стучат-стучат-стучат немецкие автоматы. Образ Андрея вырастает, вырастает, он заполняет всю стену, таким становится большим и открытым, и я до дрожи пугаюсь: теперь все пули в него... А в глаза дым и известка, сбитая со стен, с потолка, и кто-то бежит прямо на меня, из разорванного рукава гимнастерки высунулась голая по локоть рука - кровь или рыжая кирпичная пыль на ней? Он хрипит, быстрым движением вставляет запал в гранату. Кто-то недвижно, подогнув ногу, боком лежит на полу, кровь покрыла всю его щеку, и она не красная, а черная, будто немыслимо темная и густая тень.
Отовсюду, из всех углов, на меня обрушиваются воспоминания, и все происходит в той же последовательности, что и тогда.
- А знаете, - голос Викентия Романовича входит в мои мысли, - в годы войны школа наша, вот здесь, где мы с вами находимся, являлась самым настоящим дотом. В школе погиб мой отец, тогдашний директор школы. Что тут было!..
Но разве знал он, что тут на самом деле было...
Мы ступаем по паркету, - теперь здесь паркет, ступаем мимо чистых, выбеленных стен, на них портреты писателей, ученых, мимо больших светлых дверей, ведущих в классы, - все иное, все не так, как было. Но память сильнее, и я вижу то, что ушло отсюда, чего никто другой видеть не мог. Я вижу пол этот, стены эти, двери, запятнанные кровью, запятнанные мокрой от крови известковой пылью. Я молчу. Я отвожу глаза: черный ход, левый. "Иди". Я испуганно взглядываю на Наташу, словно могу ее потерять.
- Пожалуйста, на лестницу, - снова уводит меня от всего этого Викентий Романович.
Мы поднимаемся по лестнице. Вот эта часть лестницы обвалилась, когда сюда бросили гранату. Перила сгорели тогда. А здесь...
- Сюда. - Викентий Романович толкает дверь. Комната в свету.
"Что было здесь?.. Не помню, не помню, что было. А было..." напрягаю память.
- Устраивайтесь, Наталья Андреевна, - говорит Викентий Романович. Временное жилище ваше. А потом... - Обнадеживающий жест: - Потом... устроим вас как следует, все будет хорошо. Покойной ночи.
- Покойной ночи, - откликается Наташа.
Покойной ночи, покойной ночи, - мысленно повторяю я. Когда по тебе не стреляют, все, что вокруг, имеет совсем другое значение.
Начинается гроза. Ветер кидается в настежь распахнутое окно и с силой отбрасывает назад занавеску, словно в комнату влетает надутый парус. Наташа уже улеглась на железной кровати, окрашенной в цвет молодой травы, она спит. Мягко подогнув колени, она вся в радостном, обжитом мире. Лицо ясное, ни тревоги, ни сомненья на нем. Губы слегка разомкнуты в улыбке, даже сон, должно быть, у нее какой-то легкий, солнечный. Я слышу ее ровное, сильное дыхание. На щеку, ставшую чуть матовой, свалилась, словно полоска света, прядка русых волос, и от дыхания прядка медленно шевелится.
Рука моя тянется к выключателю. Выключатель щелкает, в комнате становится темно.
Но всё по-прежнему перед глазами. Нет, нет, это не должно повториться. Никогда... никогда... Теперь всем уже известно: миллионы мертвы. Миллионы сердец остановились раньше срока. Миллионы мертвы, но я знаю только немногих из них, это мои товарищи из первой роты, неполной роты. Я вижу лицо каждого, помню их имена. Для других нет у них лиц, нет имен - миллионы мертвых, миллионы мертвых... Что-то судорожно перехватывает горло, я не могу поймать дыхания.
В темноте я уже не вижу Наташу и, смятенная, бросаюсь к ней. Она здесь... Наташа спит. Наташа спит...
И я поднимаю трясущиеся руки: все рассказать, рассказать все, что было в то, уже давнее, время! И тогда сердцу станет легче, как кажется, что утишается боль, когда кричишь...