– Ты слишком много пьешь, дорогая, – заметила Гедда.
– Да? – Пиф нервно отодвинула от себя пальцем пустой стакан. – Я закажу еще, можно?
– Дело твое, – сказала Гедда.
Пиф заказала еще.
– И как будто ничего не случилось, – продолжала она, плюхаясь обратно в плюшевое кресло с новым стаканом в руке. – Верховная молчит, даже намеков не делает. Верховный – слишком большая шишка, он к нам и не заходит. Беренгарий только рожи корчит, но намекать не решается…
– А этот? – деликатно поинтересовалась Гедда, водя соломинкой по краю сткана.
– Этот? – Пиф вскинула глаза. – Вообще ни слуху ни духу. Может, его сразу после этого повесили, почем мне знать.
– А ты не спрашивала?
– У кого?
– У того же Беренгария, к примеру.
– Да? У Беренгария? Дать ему такой козырь в руки… Пиф интересуется каким-то безродным программистом, которому цена грош в базарный день… Очень надо!
Она сердито присосалась к своей соломинке. Содержимое стакана резко пошло на убыль.
Гедда помолчала, а после очень ласково произнесла:
– Да ты, мать, влюблена по уши…
– Я?!
– Не сверкай очками. Тут не жертвенник с коноплей, так что не впадай в буйство.
– Я влюбилась?
– Ага.
– В эту белобрысую образину?
– Вот-вот.
Гедда наслаждалась.
Побушевав, Пиф затихла.
– Кстати, не вздумай никому рассказывать. Я дала подписку. Так что учти, Гедда…
– Учту, – совсем уж нежно сказала Гедда. – Идем, горе мое.
Пиф уже вставила ключ в замочную скважину, когда на лестнице, пролетом выше, кто-то зашевелился и направился прямиком к ней. Пиф быстро заскочила в квартиру, однако захлопнуть за собой дверь не успела – грабитель (разбойник, убийца, маньяк, вымогатель, насильник) подставил ногу в грубом башмаке. Стиснув зубы, Пиф с маху вонзила в эту ногу каблучок, однако цели своей не достигла. Грубый башмак остался на месте.
– Пиф!
Только тут она подняла глаза и в полумраке разглядела грабителя (разбойника, убийцу, маньяка, вымогателя, насильника).
– Проклятье на тебя, Бэда, – проворчала она, отпуская дверь. – Входи.
– Я не один, – предупредил он.
– Начинается, – засопела Пиф. Она была разочарована и откровенно злобилась.
Бэда непонимающе посмотрел на нее.
– Я по делу, – пояснил он. – Если тебе сейчас неудобно, то скажи. Просто трудно выбраться из барака. А отпрашиваться у Беренгария неохота, хотя он, кажется, мужик хороший.
– Хороший, – согласилась Пиф. – Предаст, продаст и вместе пообедает, а так – душа человек.
Бэда вошел и сразу же, нагнувшись, принялся снимать ботинки. Следом за Бэдой в квартиру втиснулся второй – мальчик лет десяти в синей куртке с плеча взрослого мужчины, босой, с рожицей плутоватой, но хорошенькой.
– Это еще кто? – осведомилась Пиф. – Внебрачный сын твоей первой женщины, которая была тебе одновременно как мать?
Бэда растерялся. Он выпрямился, покраснев. А мальчик захихикал.
– Собственно, нет, – сказал Бэда. – Это… мой бывший надсмотрщик. Ну, еще там, в рабских кварталах, на рынке.
– Это? Надсмотрщик?
Такого феерического вранья Пиф никак не ожидала.
– Так вышло, – оправдываясь, сказал мальчик. – На самом деле меня Господь вот каким сотворил… а я уж потом напортил…
Пиф махнула рукой.
– Болтать глупости можно и на кухне, – сказала она. – Я поставлю чайник.
– А можно кофе? – спросил Бэда, нахальный, как все рабы, если их немного приласкать.
– Можно, – нелюбезно сказала Пиф, и Бэда опять испугался:
– Если тебе трудно, то вообще ничего не надо.
Пиф только фыркнула.
Все трое прошли на кухню. Пиф велела гостям сесть и не путаться под ногами, а сама принялась варить кофе и ворчать.
Наконец Бэда заговорил:
– Я к тебе пришел, потому что больше не к кому…
Польщенная, Пиф сразу же простила ему вторжение в компании с мальчишкой.
– Понимаешь ли, – продолжал он, – для него, и для меня тоже, это очень важно. А в Оракуле я только тебе доверяю…
Пиф слушала и упивалась.
– Говори, – подбодрила она его, когда он снова замолчал в явной нерешительности.
– Мне нужно денег, – сказал он. – Не очень много, но нужно. Своих-то пока что нет…
Кофе зашипел, убегая. Деньги. Вот и все, зачем он явился. Все сперва говорят, что она им позарез нужна, а потом с умильной мордой просят денег. И этот – туда же… "В эпицентре любовного романа". Было уже, помним-с.
– Сколько тебе потребно? – спросила она сухо.
Он встал.
– Четыре сикля, – сказал он очень тихо. И настороженно уставился ей в затылок. Он видел, что с ней творится что-то странное. Неприятное.
– Четыре сикля? – Она обернулась, ковшик с черными потеками кофе в одной руке, тряпка в другой. – Четыре сикля?
– Ты не можешь? Это много? – тихо спросил он.
Она разлила кофе по чашкам, вынула из холодильника сок – ребенку, уселась сама. Не сводя с Пиф тревожного взгляда, Бэда взял чашку и сел на краешек табуретки.
– Прости, если мы тебе помешали, – повторил он.
– Ты действительно вперся ко мне из-за четырех сиклей?
– Да.
– У тебя нет такой ерундовой суммы, ты хочешь сказать?
– Нет. У меня вообще никаких денег нет.
– Конечно, я дам тебе четыре сикля. Я могу и десять дать.
– Десять не надо. Четыре. Только… Пиф, это без отдачи. То есть, я отдам, если смогу, но не знаю, когда.
– Можешь не отдавать. – Она махнула рукой. – Мне за ту ночь столько заплатили, что я, наверное, Беренгария купить смогла бы.
Он помолчал немного, а после спросил:
– Тебе заплатили?
– Ну да. Премиальные, как и обещали. И подписку взяли о неразглашении, но я все равно Гедде разгласила… Я ей всегда все разглашаю.
– С меня тоже взяли. Сказали, что кожу сдерут, если стану болтать. Верховный сказал.
Пиф призадумалась.
– А если я стану болтать?
– Не знаю, – сказал Бэда. – Мне кажется, они не очень-то будут разбираться, кто из двоих наболтал.
Пиф вытащила из кармана мятую бумажку в пять сиклей и протянула ему. Он взял и сказал просто:
– Спасибо.
– Сиди уж, – махнула Пиф. – Расскажи мне лучше, где ты подобрал этого огольца…
Это был их последний вечер. Девятый после смерти дедули-надсмотрщика. Бэде было немного грустно. И тревожно. А мальчишка болтал, как ни в чем не бывало.
– Я буду тебя навещать, – обещал он. – Вот увидишь, все как-нибудь устроится.
Теперь, когда деньги у них были и можно было идти в храм и "возносить", что положено, мальчик совершенно успокоился.
Они бродили по Вавилону. В чернильной синеве ночного воздуха мерцали фонари. Огромный Евфрат медленно тащил свои воды, рассекая город на две части.
Мальчик вдруг признался:
– Пока этот… ну, мой… был жив, он никогда не видел города по-настоящему… Он вообще дальше рабских кварталов не хаживал. А что ему? За день смухлюет, вечером пропьет, благо винные лавочки рядом… Наконец-то я от него избавился. Мне как будто глаза кто-то промыл чистой водой…
Бэда молчал, слушал краем уха. Он прикидывал: влетит ему за то, что опять не в бараках ночь провел или не влетит. А надсмотрщикова душа говорила и говорила, смеялась и смеялась, а после вдруг отпустила руку Бэды и побежала.
– Пока! – крикнул мальчик, на мгновение обернувшись и от нетерпения подпрыгивая. – Я еще как-нибудь загляну к тебе! Потом!
Бэда сжал в кармане пятисиклевую бумажку, которую подарила ему Пиф.
– Пока, – пробормотал он. – До свидания, душа.
– Я вдруг подумала, – сказала Гедда, – как все это хрупко.
– Что хрупко? – спросила Пиф.
– Все. Ты, он. То, что вас связывает. Вообще – человек… Хлоп – и вот его уже нет…
– Зануда, – сказала Пиф.
Храм, куда Бэда отправился "возносить", существовал на полулегальных правах в знаменитых катакомбах Вавилона, впоследствии частично перестроенных под метро.