Лицо старика побагровело, глаза негодующе засверкали. Он презрительно скривил губы и умолк.
Павел немного помолчал, словно выжидая, пока старик успокоится, потом быстро произнес:
— Причина этого — отрыв человека от земли. Отсюда и озлобление друг против друга. Потому и рушатся нравы, общество, традиции…
— Причина — людская алчность! — отрезал Джумалия.
Павел медленно вымолвил:
— Война многое разрешит, бай Димитр, все изменится.
Джумалия искоса взглянул на него.
— Война, — сказал он раздраженно. — Конца не видно этой войне… Русские отошли за Стара-Планину, остановились у Плевена. Сейчас стоят там… Что будет дальше — одному богу известно…
— Отступление, осада Плевена — это все временные явления. Турция будет разбита! Может быть, Англия стянет весь свой флот в Босфор. Это все политика. Политические расчеты куда тоньше торговых. Но Турцию разобьют…
Джумалия покачал головой и усмехнулся:
— Слышал бы тебя отец…
— Мой отец — сам по себе, бай Димитр, — возразил Павел, — в такие времена, как сейчас, каждый должен быть чист перед своей совестью.
На щеках Павла выступил легкий румянец, глаза смотрели серьезно за стеклами очков. Вынув платок, он вытер им пот со лба.
— Я потому и пришел… — произнес он после короткого молчания. — Мы знаем друг друга, бай Димитр, ты меня знаешь, поэтому давай без лишних слов… Мне нужна твоя помощь…
Джумалия уставился на молодого человека, брови его озадаченно поднялись.
— Тут такое дело, — продолжал Павел, — У тебя есть барак на другом склоне Бунарджика, над бахчами. Сейчас там никого нет. Дай нам, пожалуйста, ключ от этого барака и, если можно, прямо сейчас… Не буду от тебя скрывать — нужно дать приют одному человеку. — Павел открыто взглянул в глаза старику. — Человеку, которого преследуют. А ему нужно иметь доступ в город.
Джумалия был ошеломлен. Мысли его лихорадочно скакали — об этом можно было судить по растерянному взгляду.
Павел это почувствовал и сказал спокойно и твердо:
— Думаю, что я не ошибся, обратившись к тебе, бай Димитр…
Старый мастер покачал головой:
— Ты не ошибся, Павел, это правда… Но тебя-то я до сих пор не знал…
И Джумалия смерил взглядом юношу, прищурив глаза, будто видел перед собой что-то новое, незнакомое и непонятное.
Прошло несколько минут. Джумалия встал, поглядел на свои большие руки, потом поднял глаза на Павла:
— Ключ я тебе дам. Но ты мне скажешь, кого вы приютите в бараке. Кто этот человек?
Павел мгновение помолчал. Затем коротко произнес:
— Борис Грозев.
Джумалия медленно опустился на лавку. Глаза его вновь выражали недоумение, растерянность, удивление.
— Борис Грозев? — переспросил он. — Представитель Режии и Шнейдера?
— Он самый, — ответил Павел.
Старик откинулся назад.
— Что это значит, голубчик? — спросил он глухим голосом.
— Это значит, что Борис Грозев служит народному делу, что это, возможно, известно мютесарифству, и поэтому у Грозева должно быть надежное убежище…
Джумалия медленно поднял руку и перекрестился.
— Господи!.. — только и мог вымолвить он, глядя на большие кованые двери, ведущие на верхний этаж дома.
2
Грозев любил перебирать в уме медленно, со всеми подробностями все произошедшее с ним, но лишь тогда, когда все уже бывало позади. В момент действия он руководствовался единственно интуицией и быстрым, мгновенным рефлексом. Они позволяли ему принимать самое правильное решение. В этом, вероятно, крылась тайна «счастливой случайности», которая всегда ему сопутствовала. Но когда все опасности оказывались позади, он, оставшись наедине с собой, начинал тщательно и дотошно оценивать все, что с ним произошло. И делал это словно не он, а какой-то совсем другой человек, живший в нем. Сейчас, во мраке барака, пережитое как бы утратило свою остроту, но помнилось отчетливо и ярко.
Борису не хватало воздуха, но он продолжал плыть под водой, выбрасывая вперед руки, торопясь быстрее достичь другого берега. Наконец, коснулся руками глинистой почвы обрыва и медленно подтянулся, ухватившись за какие-то корни. Высунул голову из воды, и воздух благодатной струей устремился в легкие. Над ним нависала береговая круча, и с этого спасительного места он увидел весь противоположный берег.
До полудня все еще мелькали конные патрули. Два раза конвойные черкесы гнали группы крестьян, убежавших из большого каравана. Грозев стоял в воде, держась за скользкие кривые корни старой ивы. В единственном сухом месте — впадинке, выдолбленной в глине водой, — лежал его пистолет. Он уже не чувствовал рук, раскисшие от воды ботинки сжимали ноги, словно железным капканом. Его мутило от голода. Небо, река, поле, которые он видел в узкий просвет в корнях, казались ему нереальными.