— У меня нет таза, — спохватившись, отвечал Яков Анатольевич на непростой вопрос секретарши.
— А командировочное предписание у вас есть? — строго вопросила хозяйка приёмной, осуждающе покачав головой. Её длинный крючковатый нос, свисавший к верхней губе поморщился, приняв в себя щепотку нюхательного табаку из табакерки, экстравагантно сработанной из петушиной головы с гребешком и клювом.
— Есть, — обрадованно кивнул Яков Анатольевич и приготовился открыть по́ртфель.
Но портфеля-то при нём и не оказалось. Он был благополучно забыт в предбаннике.
По позвоночнику несчастного пробежала — до самого копчика — зябкая струйка, от которой он даже поёжился. Представить себе, что придётся возвращаться за верным дорожно-полевым товарищем через Бесову слободу, было страшно.
— Какой номер? — спросила меж тем старушенция, берясь за огромный гроссбух и душераздирающе чихнув два раза.
— Э-э… — выдавил Яков Анатольевич, не зная, как быть.
— Тысяча чертей и чёртова бабушка! — покачала головой секретарша. — Каждый раз одно и то же…
Снова поднявшись со стула (сделан он был из тазовой части человеческого скелета, возможно, — экспоната кабинета биологии средней школы № 1 города Лехоланска), секретарша доковыляла до Якова Анатольевича и склонилась над его левой ступнёй, предварительно оснастив глазницу моноклем.
— Так-так… — просипела она, кряхтя от наклонных усилий. — Что тут у нас?..
Только теперь Яков Анатольевич заметил интересную вещь: на большом пальце левой ноги у него болталась какая-то штучка наподобие старого алюминиевого номерка из гардероба драматического театра, куда он ходил раз в квартал для поддержания духовной формы. Но вот что было странно: откуда бы взяться гардеробному номерку на большом пальце его левой ноги?
— Запомните, молодой человек, — сказала меж тем старушенция, — тринадцать тринадцать.
— Тринадцать тринадцать, — послушно и обрадованно (от того, что всё так просто разрешилось) повторил Яков Анатольевич. — Я запомню, конечно. Довольно простой номер, несложно запомнить.
Старуха вернулась к гроссбуху и, диктуя сама себе, внесла требуемую запись. Потом повернулась к Якову Анатольевичу:
— Можете идти, юноша.
Только теперь, как следует присмотревшись, Яков Анатольевич заметил, что старушенция очень похожа на одну из тех, кои встретили его в бане. Впрочем, кажется, больше всего она была похожа не его бывшую тёщу.
— Куда? — бессмысленно вопросил он, озираясь.
— К Самому́, — старушенция кивнула на невесть откуда взявшуюся массивную дверь, на которой был намалёван синей и красной краской большой кровоточащий крест, а табличка чуть выше гласила «Директор ЗАО «Лихоманский консервный завод „Синий крест“», и ниже — фамилия, но совершенно неразборчиво, и глаголицей к тому же. Дверь имела нетрадиционную форму — трапециевидную.
Яков Анатольевич подошёл к ней, не без опаски взялся за ручку… Впрочем, нет, взяться у него не получилось, потому что ручки на двери не было.
Он вопросительно обернулся к старухе. Старухи тоже не было. Вместо неё за пишущей машинкой сидела и ехидно улыбалась ему бывшая тёща, которая последние годы, с тех пор, как окончательно выжила из ума, всё грозилась Якова Анатольевича отравить.
Едва Яков Анатольевич успел перекреститься, торопливо бормоча «Свят, свят, свят!», как дверь открылась без всяких усилий с его стороны, и он, одному чёрту ведомым способом, очутился внутри кабинета Самого́.
— Nаконец-то! — воскликнул со своего места весь в чёрном и тощий Сам (ну прямо скелет или, что называется, глист в обмотках), едва Яков Анатольевич очутился внутри тесного и почему-то пропахшего сырой землёй кабинета. — Два раза тринадцать?
— Тринадцать два раза, — подтвердил Яков Анатольевич.
— Что ж это вы, милейший, опаздывать изволите-с! — пожурил Сам. — Мы вас давно ждём-с.
Он подбежал к стоящему на чербаке в углу пузатому медному самовару. Над жерлом самовара нелепой загогулиной торчал сафьянный сапог. Сам изо всех сил надавил на след, но сапог и не подумал сжаться в гармошку, создавая тягу. Шепча «Да что за чёрт!», директор снял обутку, принялся трясти, с извинением поглядывая на Якова Анатольевича. Из голенища со стуком выпала окровавленная нижняя часть ноги. Яков Анатольевич разглядел при этом зелёную штанину бриджей и портянку. «А я‑то думаю, чего он не качает!..» — пробормотал директор себе под нос, надевая сапог обратно на жерло самовара. Качнул пару раз, довольно понюхал синеватый дымок. Лишь после этого повернулся к Якову Анатольевичу, распростёр руки, подошёл обняться. Обнялись.