Я выпил, нуждаясь в собственной дозе храбрости, и горячий, обжигающий жар корицы и алкоголя мгновенно согрел мое тело. Было уютно и приятно, и в этом комфорте я подумал, может ли она чувствовать то же самое.
Не сводя с нее глаз, я поставил свой стакан на стойку и снял куртку. Потом повесил ее на спинку стула, прежде чем протянуть руку и расстегнуть пуговицы ее пальто. У Одри перехватило дыхание, когда она перевела взгляд на мои руки. Она стояла неподвижно, как столб, пока я возился с пуговицами, двигаясь вниз, пока их не осталось совсем немного, и я не смог стянуть пальто с ее плеч. Она беззвучно повернулась, позволяя мне снять его, и я положил его поверх своей куртки.
Это было простое приглашение, но важный шаг. Я взял свой бокал и направился обратно в гостиную, где сел на диван. Одри, напротив, решила продолжить свою прогулку.
Прикоснувшись кончиками пальцев к каминной полке, Одри посмотрела на фотографии, на которых мы с Джейком запечатлены на протяжении многих лет. Она наблюдала, как мы росли, как я менялся, а он оставался прежним. Одри взяла одну из фотографий и внимательно изучила ее, позволив своей улыбке стать еще шире.
— Ты был таким милым, — сказала она, повернув рамку, чтобы показать мне фотографию, которую я уже так хорошо знал. Джейк и я, обнимающие старую собаку нашей семьи, Дейзи, староанглийскую овчарку, у которой шерсти было больше, чем мозгов.
— Что, черт возьми, произошло, верно? — усмехнулся я, изучая свой бокал и напиток.
— Вы так похожи.
Я снова рассмеялся, глубоким и на удивление искренним смехом.
— Ну, мы же однояйцевые близнецы.
— Я знаю это, — она слегка хихикнула, и словно где-то в этом темном доме кто-то включил самый слабый ночник, — но тогда вы были больше похожи.
— Ну да, — пожал я плечами, поднимая бокал, — я отрастил бороду.
Она снова рассмеялась и поставила фотографию обратно на камин.
— Он не живет с тобой?
— Нет. Я забираю его в сад утром и отвожу вечером.
Одри кивнула и продолжила расхаживать по гостиной. Разглядывала картины и изучала произведения искусства на стенах. Она наклонила голову к портрету Джейка и меня, на котором мы лежали бок о бок во дворе. Мама сделала оригинальную фотографию несколько лет назад, когда я только купил дом. Это была моя любимая фотография, на которой мы запечатлены вдвоем, и я вспоминал тот день, залитый солнечным светом. Момент игривой передышки, когда Джейк повалил меня на землю, и мы катались по траве, как в детстве.
— Ты такой талантливый, — еле слышно произнесла она.
— Спасибо.
Взглянув на меня через плечо, Одри слабо улыбнулась.
— Но ты в это не веришь.
— Я знаю, что хорош в своем деле, — предложил я. — У меня есть навыки, и я знаю, как их использовать.
Одри кивнула, возвращаясь к рисунку.
— Да, хорош, но это твой дар, который позволяет тебе уловить разницу в твоих глазах, используя только ручку.
Я нахмурил брови.
— Что?
Она указала на глаза Джейка.
— Он такой счастливый, невинный и взволнованный, но потом ты... — Теперь ее палец был направлен на меня. — Ты улыбаешься, но твои глаза такие пустые. Как будто ты сдался и постоянно напоминаешь себе, что тебе все равно.
Я сделал глубокий вдох.
— Хм, — хмыкнул я и допил остатки своего напитка.
— Хм, — передразнила Одри, и повернулась, чтобы подойти ко мне. Она села на диван, на одну подушку от меня, и слегка потягивала свой напиток. — Итак, что ты хочешь делать? — спросила она.
— Я не знаю.
Это была полная чушь. Я хотел только одного: подойти к ней, потянуть за волосы и прижаться губами к ее губам, пока она не начнет умолять меня сорвать с нее одежду и наполнить ее мягкое тело моей твердостью. Я знал, что Одри ожидала этого после моей грубой попытки выпроводить ее из клуба. Но не мог сказать этого сейчас, даже с учетом того, что в моей крови было много спиртного. Мой язык не шевелился, а губы оставались сомкнутыми.
Поэтому вместо этого Одри спросила:
— Знаешь, что, по-моему, мы должны сделать?
— Что?
— Я думаю, нам нужно поговорить.
И хотя мое тело предпочло бы лечь на нее и погрузиться между ее бедер, я проглотил это желание и кивнул.
Глава четырнадцатая
Взяв в руки стаканы с водой, мы сели на разных концах дивана лицом друг к другу, держась на безопасном расстоянии. Одри внимательно наблюдала за мной, слушала с интересом, и то, как она кивала и отвечала, заставило меня задуматься, что я, возможно, самый интересный человек, которого она когда-либо встречала.
— Когда ты впервые начал делать татуировки? — спросила Одри, прежде чем отпить из своего бокала.
— Когда мне было пятнадцать, — ответил я ей.
— Ух ты, разве это не рано?
Небрежно пожав плечами, я ответил:
— Наверное. Мой старый приятель раздобыл тату-машинку, и мы возились с ней у него в подвале.
Я поднял левую ногу и перекинул ее через противоположное колено. Закатав штанину, указал на дерьмовый, выцветший череп на своей икре.
— Это была моя первая тату.
Одри слегка наклонилась вперед, разглядывая старые чернила, спрятанные между гораздо более впечатляющими произведениями искусства.
— Это сделал твой друг?
— Нет. Это сделал я.
Она снова посмотрела на меня.
— Свою первую татуировку ты сделал сам?
Снова бесстрастно пожав плечами, я опустил штанину обратно вниз.
— Ничего особенного.
Слегка изогнутые губы медленно раскрылись, и ярко-голубые глаза замерцали в свете гостиной. Я спросил, что означает этот взгляд, и Одри ответила:
— Мне кажется, что разговаривать с тобой так... неправильно. Как будто плохо.
Я фыркнул, поднимая свой стакан с водой, чтобы сделать глоток.
— Я же говорил тебе. Я нехороший.
Она покачала головой.
— Нет, я не это имела в виду. Я имею в виду, что ты один из тех парней, о которых меня всегда предупреждали телешоу и фильмы. Плохой парень, который всегда казался преувеличением правды. Как... персонаж Кифера Сазерленда в «Пропащие ребята»15. Но ты не преувеличение. Ты настоящий.
Я рассмеялся, сделав большой глоток и поставив стакан на журнальный столик.
— Твоя мама не одобрила бы, вот что ты хочешь сказать.
— О, нет, я не это имела в виду.
Я опустил взгляд на крестик, висевший у нее на ключице. Потом представил себе ее воспитание и суждения, которые ее семья вынесла бы обо мне. Но какое мне, черт возьми, до этого дело? Всего пару часов назад я говорил все, что мог, чтобы Одри оставила меня в покое, а теперь мне было интересно, что подумают обо мне ее родители.
— Спроси меня о чем-нибудь.
Оторвавшись от этих мыслей, я снова посмотрел на нее.
— О чем?
— О чем угодно.
Я снова пожал плечами.
— Я не знаю...
Улыбка не сходила с лица Одри, пока она устраивалась поудобнее на диване.
— Да ладно, тебе же должно быть что-то интересно.
В этом она была права. Я отчаянно хотел узнать тысячу вещей, жаждал найти на них ответы, но спросить об этом значило бы признаться в мучительных сомнениях, которые закрадывались в мой мозг. Спросить — значит признаться в том, что последние пару недель я испытывал страдания, связанные с убеждениями, которые, как мне казалось, были мне понятны.
— Хорошо. Чем ты занимаешься? — спросил я, небрежно махнув рукой, как бы говоря: «Ну что, довольна?»
— Я воспитатель дошкольного учреждения, — ответила она с гордостью, которая показалась мне очаровательной.