Я покачал головой.
— Я не пойду в эту долбанную больницу.
Энн посмотрела на меня таким взглядом, которого я никогда не видел в жизни.
— Ну, я думаю, ты можешь просто оставить все как есть, и тогда мы посмотрим, как долго ты еще сможешь работать после того, как твои кости неправильно срастутся.
Застонав, я провел другой рукой по волосам.
— А нельзя просто обмотать сегодня, а завтра пойти в больницу? Я сейчас даже думать не могу, черт возьми. — Мой голос дрогнул под напором эмоций, и я прочистил горло, мгновенно смутившись от того, каким чертовски слабым я стал.
Одри подошла с открытой бутылкой пива и сунула ее мне в здоровую руку. Пока я пил, она спросила свою маму:
— Где твои бинты? Я схожу за ними.
Энн вздохнула и похлопала меня по руке, после чего положила ее на стол.
— Нет. Я схожу. Сейчас вернусь. — С этими словами она повернулась и вышла из квартиры Одри.
Поездка от дома моих родителей прошла в порыве слепой ярости и отчаяния. Бесконечная череда ругательств и периодические удары кулака по рулю были саундтреком к моему возвращению в Салем после Дня благодарения, и в какой-то момент я понял, что не могу быть один. Знал, что пребывание в этом темном доме наедине со всеми этими бутылками со спиртным не приведет ни к чему хорошему. Поэтому повернул в сторону дома Одри с единственной мыслью в голове: Джейк знал. Каким-то образом он, черт возьми, знал, и теперь я сидел за кухонным столом Одри, качая головой и потирая лоб, не понимая, как, черт возьми, такое возможно.
— Что возможно? — мягко спросила она, протягивая руку, чтобы коснуться моей руки.
— Джейк, — выдохнул я, моя грудь вздымалась и болела. — Как, блядь, он узнал, что я буду здесь сегодня вечером?
Одри запнулась, прежде чем ответить:
— Эм... может, он просто решил...
— Нет, — покачал головой и опустил руку на стол. — Он знал, что мы не увидимся пару дней, но настаивал на том, что я буду здесь сегодня вечером. И я, блядь, просто не понимаю, как он мог знать.
— Ты не знаешь степень его...
Дара. Я видел это слово, написанное на ее лице, запечатленное в голубизне ее глаз и подчеркнутое на скулах. Но Одри не решалась произнести его вслух, зная, что я чувствую по этому поводу. Зная, что я покачаю головой и заставлю ее замолчать, настаивая на том, что даров не бывает. Но прямо сейчас мне хотелось, чтобы она сказала это, заявив, что так оно и есть, чтобы мне не пришлось этого делать. Однако это слово так и не слетело с ее губ. Одри просто виновато пожала плечами, поерзала на стуле, и крестик на ее шее блеснул на свету.
Мой взгляд был прикован к изящному изделию из серебра, которое поднималось и опускалось в такт ритмичным движениям ее груди. Я нашел гипнотическое успокоение в его нежном сиянии и приноровился к ее дыханию.
— Нет, ты права. Я не знаю, — ответил я хриплым голосом. Затем резко признался: — Я чертовски ненавижу это дерьмо.
Я мог говорить о чем угодно — о своей пульсирующей руке, о родителях и о том, что они делают, о даре Джейка, об этом чертовом кресте, — но Одри не стала просить разъяснений. Она просто мрачно кивнула и сказала:
— Я знаю.
Я мог бы продолжить в том же духе. О затаенной злобе на мать, которая засела глубоко в моем нутре и взорвалась вместе с ужином на День благодарения. Или о конфликте между моим разумом и сердцем из-за того, во что, черт возьми, я верил. Или о тяжести моего беспомощного и разбитого сердца, которая давила мне на грудь и раскалывала ребра. Я хотел сказать ей все, что ненавидел во всем этом, но слова не шли у меня с языка, когда смотрел в ее глаза, которые казались такими невероятно голубыми и добрыми.
— Какого хрена ты делаешь со мной? — спросил, качая головой.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, — продолжил, протягивая ладонь, чтобы взять ее за руку, — что я могу быть таким невыносимым, злобным куском дерьма. Полный, мать его, бардак. И до сих пор не могу понять, почему после всего, что произошло за последние пару месяцев, ты все еще хочешь быть со мной.
Одри склонила голову набок, переплетя изящные пальцы с моими.
— Ты всегда говоришь это так, будто у меня есть выбор. Как будто я могу просто уйти.
— Ну, да, — ответил я. — Потому что можешь.
Медленно покачав головой, Одри улыбнулась так мило и с таким обожанием, что тяжесть, давившая на мои легкие, спала. Совсем чуть-чуть.
— Но я не могу.
— О, нет? — с вызовом бросил я. — А почему нет?
— Потому что... — Одри замешкалась, словно тщательно подбирая слова, а потом продолжила: — Потому что в нашей жизни есть определенные вещи — определенные люди, — которые просто должны быть там. Мы не выбираем их или то, что они для нас значат; они просто часть того, кто мы есть.
Мои старые инстинкты подсказывали мне рассмеяться, хмыкнуть или принизить ее настойчивость в том, что все это не было одним большим случайным недоразумением. Но я не мог поддаться им, когда этот голос, становившийся громче с каждым днем, говорил мне, что в ее словах что-то есть. Что-то честное, правдивое и такое чертовски пугающее, что я едва мог это вынести.
— И кем же, по-твоему, я для тебя являюсь? — спросил я, удивляясь тому, что мой голос настолько тихий, что сам едва его слышал.
И она, не задумываясь, ответила:
— Ты мужчина, которого мне суждено полюбить.
Это простое слово из нескольких букв еще никогда не вызывало у меня такого волнения, как в тот момент. И дело не в том, что оно никогда не произносилось мне раньше. Мой брат любил меня и часто говорил мне об этом. Иногда Си признавалась в платонической любви, обнимая меня или прощаясь. Однако любовь Одри была новой и странной, и я никогда не чувствовал себя достойным ее. Но когда она держала меня за руку, я понимал, что это правда. Факт.
«Ты все еще синий. Но ты еще и розовый. Такой красивый и яркий».
«Ты должен рассказать Одри о своих цветах. Они у тебя благодаря ей».
— Я… — Это слово застряло у меня в горле, и я поперхнулся.
Пока неловко кашлял, Одри одарила меня улыбкой, от которой у меня перехватило дыхание, и я был уверен, что умру в этот момент, наконец-то став счастливым человеком. Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:
— Ты не должен ничего говорить.
И мне пришло в голову, что Одри не верила, что ее чувства будут взаимными. И как это она могла казаться такой совершенно довольной, соглашаясь на что-то такое печальное и посредственное?
От ошеломляющего осознания рухнули остатки моих кирпичей. Не обращая внимания на боль в сломанной руке, я протянул руку и коснулся ладонью ее щеки.
— Джейк велел мне передать тебе, что ты окрасила меня в новые цвета, — признался я.
— Что это за цвета?
— Синий, — сказал я ей и, глубоко вздохнув, добавил: — И розовый.
Осознание этого поразило Одри в небольших дозах. Сначала она приподняла подбородок, а затем приоткрыла губы. Одри медленно кивнула и прошептала:
— Это цвет любви.
Я кивнул, зная, что больше ничего не нужно говорить, но мне все равно нужно было это сказать.
— Впервые в жизни я принял решение чувствовать боль и злость с кем-то другим, а не в одиночестве. Ты делаешь меня таким охренительно уязвимым, Одри, и я так это ненавижу. Чертовски ненавижу, что у меня нет выбора во всем этом дерьме, и что ничто больше не имеет смысла. Но я люблю тебя, и, наверное, это все, что должно иметь смысл.
Ее улыбка дрогнула, когда она потеряла контроль над эмоциями, и слезы хлынули из ее глаз и покатились по щекам. Я смахнул их, как мог, большими пальцами, но битва была невозможна. Я признал свое поражение, вместо этого удовлетворившись поцелуем. Наслаждался влажным теплом ее слез на моем лице, солью, увлажнившей ее губы и мои, и вкусом страстной радости на ее языке, когда она целовала меня с силой каждого признания, которое хранила в своем сердце.