Я опустилась на скамью рядом с супружеской парой.
— Все наше преступление в том, что мы не разрешали унести наш любимый шедевр, — вяло произнес муж, на котором были заметны следы побоев. — Тогда эти поганцы, эти головорезы стали сдирать у нас со стен драпировки, бить венецианское стекло!..
Прочие молчали. Крики пытаемых не умолкали, затухая лишь на миг и тут же достигая пика в новой агонии. Из-за этого, несмотря на все старания, мне никак не удавалось привести мысли в относительный порядок. Одно я решила твердо: я ни за что не стану впутывать Лоренцо в этот кошмар, поскольку понимала, что в ближайшие годы он все силы должен будет употребить на поддержание спокойствия в республике. Думы о том, что будет со мной, когда выяснится, что я женщина, переодетая мужчиной, не раз посещали меня, но я гнала их прочь: слишком чудовищными они представлялись мне. Словом, когда тюремщик распахнул дверь камеры и выкрикнул: «Аптекарь!» — я вышла навстречу своему уделу, имея в голове не больше замыслов для рассказа, чем у юнги, возвращающегося после первого в жизни хмельного кутежа.
По коридору меня привели в каморку без окон, освещенную единственным факелом, и там, усадив на стул спиной к двери, крепко примотали к нему по груди и бедрам, а лодыжки привязали к ножкам стула. Обездвиженная, я вдруг вспомнила о Леонардо — только теперь мне сделалась понятна его навязчивая страсть к свободе. Лихорадочно отыскивая для себя какую-нибудь слабую надежду, я утешилась тем, что, как бы ни распорядилась мной судьба, Лоренцо обязательно вышлет Леонардо подальше от этого ужаса. Вероятно, это соображение и придало мне крупицу силы.
Дверь за мной отворилась.
«Сейчас я увижу своего мучителя, — сказала я себе. — Посмотрю в лицо одному из наших горожан или продажному монаху-доминиканцу, который, следуя приказам вышестоящих церковных извращенцев, подвергнет меня и других невинных пленников изощренным пыткам и тем самым растопчет в себе и душу, и последние остатки человечности».
Палач обошел вокруг меня, и каково же было мое потрясение, когда я убедилась, что передо мной сам фра Савонарола. При близком рассмотрении он показался мне еще отвратительнее, и я не могла толком понять, что в нем внушает мне такое непередаваемое омерзение: то ли толстые мясистые губы, то ли огромный бесформенный нос, поблескивающие ненавистью зелененькие глазки или черные, кустистые, сросшиеся вместе брови. Он склонился к моему лицу и, обдавая меня гнилостным смрадом изо рта, злорадно затянул молитву о Господнем отмщении всем богохульникам.
Дождавшись, пока он прервет на секунду ядовитый монолог, чтобы перевести дух, я произнесла четыре коротких слова:
— В чем моя вина?
Савонарола смутился и поманил пальцем кого-то, стоявшего за моей спиной. К нему приблизился монах в рясе и что-то зашептал на ухо.
— Ты помешал священному отряду моих «ангелов» вершить правосудие, — вымолвил Савонарола.
— Ваши «ангелы» на моих глазах избили человека до бесчувствия, отчего он, вероятно, скончался, — собрав все свое мужество, ответила я. — И они изорвали на женщине платье, неприлично выставив на обозрение ее грудь. Такие деяния, как мне кажется, несовместимы с именем праведного Господа, от имени которого вы выступаете, фра Савонарола.
Тот снова подозвал подначального ему монаха. По лицу Савонаролы невозможно было угадать, бесчинствуют ли «ангелы» на улицах Флоренции с его ведома или без него. Монах что-то еще прошептал ему в ухо.
— Так ты аптекарь? — обличительным голосом спросил священник.
— Таково мое ремесло. Доселе я не знал, что лечить больных грешно. Разве не потому мы все возлюбили Христа? Насколько мне известно, он призывал людей облегчать страдания их ближних.
Толстые губы Савонаролы презрительно скривились:
— И ты смеешь равнять себя с нашим Богом и Спасителем?
— Я люблю ближнего своего, как самого Бога.
— Какое кощунство! — выкрикнул он, обрызгав мне слюной лицо. — Человечество — куча отбросов пред стопами Господа! Оно недостойно любви!
Мне хотелось возразить ему: «Христос так любил человечество, что не пожалел за него жизни!» — но я придержала язык, поняв тщетность попыток усовершенствовать этот посредственный ум в бесполезных пререканиях. Сейчас важнее всего было сохранить себе жизнь. Мне до сих пор памятны были папенькины наставления о том, что лучше жить лицемером, чем умереть правдолюбом.