Я думала о том, как жизненно верны оба этих портрета. Лоренцо был одинаково своим и среди принцев, и среди философов. Нахальный. Скрытный. Игривый. Бесстрашный. Простосердечный. Царственный. Скромный. Щедрый. Добрый.
Il Magnifico… Он вполне заслужил этот титул. И мне выпала честь любить такого человека. В этот момент он лежал на смертном ложе, и кровь разносила по его жилам истолченные жемчуга и алмазы. С последним вздохом он нашепчет тайну на ухо самому дьяволу, и тонкое кинжальное лезвие лжи отыщет неприметную брешь в сверкающей броне фальшивого праведника.
Лоренцо… Флоренция.
Вместе они пребудут вечно, до скончания веков.
Сидя в одиночестве в парадной гостиной, я слушала, как нарастает на улице рев толпы, нетерпеливо ожидающей возвращения Савонаролы. Усилием воли я сохраняла бесчувствие и душевную онемелость, понимая, что, позволь я себе выпустить изнутри хоть толику переживаний, моя связь с реальностью тут же пошатнется. Тогда мне, как нашему другу Силио Фичино, тоже привидятся битвы небесных призраков или, как той несчастной женщине, разъяренный бык в церкви. Для нашего общего блага, ради Флоренции и ради памяти о Лоренцо я не должна была лишаться здравомыслия. Свою скорбь я могла оставить на потом — потом у меня будет на нее довольно времени.
Толпа внизу оглушительно загудела — по ее реву я поняла, что вернулся настоятель. Кое-как спустившись по лестнице и выйдя на площадь, я увидела, что вся улица запружена людьми, спешащими к монастырской часовне. Врезаясь в людскую массу и раздвигая ее, словно корабельный нос волны, я принялась прокладывать дорогу ко входу в часовню.
На ее ступенях царил приор, кипевший неистовым религиозным пылом.
— Чада мои! — выкрикнул он, мгновенно утихомирив шум толпы. — Я привез важные вести! Тиран Медичи скончался! Вы помните мои проповеди! Вы все помните, что я предсказывал его кончину на этот год!
Горожане начали перешептываться. Мои колени подкашивались, но я стойко ждала продолжения, обещавшего гораздо худшее.
— Когда я прибыл в его сатанинское логово в Кареджи, небеса полыхнули ярким огнем! Я содрогнулся при виде того пламени, хотя знал, что это знак Господень, ниспосланный мне, чтобы я спас сего грешника! В своей роскошной постели он корчился в муках — не столько телесных, сколько духовных, ибо он осознал, как богомерзко он прожил земную жизнь! Убоявшись умереть без покаяния и стеная от страха перед геенной огненной, тиран умолял меня отпустить ему грехи.
Я словно окаменела, слушая речь Савонаролы. В ней я надеялась распознать приметы того, что Лоренцо удалось выполнить свою миссию.
— Огненный сполох над Кареджи все тускнел, пока душа грешника покидала его тело. — Настоятель воздел руки к небесам. — Перед кончиной он попросил меня склониться к нему и прошептал мне на ухо исповедь, которой я не мог не поверить! — Савонарола прикрыл глаза, изображая экстаз. — И тогда свершилось чудо! Устами грешника со мной заговорил другой голос…
Над застывшей толпой повисла зловещая тишина.
— То был глас Божий!
Среди горожан раздались изумленные возгласы. Какая-то женщина истерически зарыдала. Все наперебой шептали имя Лоренцо и восклицали: «Боже, сохрани!»
— Что сказал Господь? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Сие пророчество непременно сбудется, но всему свое время! — изрек Савонарола с чрезвычайной напыщенностью.
Я облегченно обмякла. Слова Лоренцо, которые он в последние минуты жизни нашептал на ухо этому нечестивому извергу, подобно метко выпущенным стрелам, все же настигли свою цель. Савонарола — как встарь, когда он сплошь и рядом нарушал тайну исповеди и из предсмертных признаний прихожан горазд был клепать свои поганые пророчества, — вновь взялся за старое и жадно ухватился за нити, из которых мы потихоньку плели наш заговор. Туман самовозвеличения застил ему глаза, и в нем приор не разглядел нас — подлинных ткачей полотна, коему суждено было сделаться его погребальным саваном. Воистину, всему свое время… Ожидание всегда тянется бесконечно, зато как приятно вкусить вожделенную награду за него!
ГЛАВА 36
1492 год ознаменовался смертями и новыми начинаниями.
Папа Иннокентий, узнав об упокоении Il Magnifico, провозгласил: «Миру в Италии пришел конец!» — после чего сам забился в предсмертных конвульсиях и отошел к праотцам.