Возьмем, к примеру, цветок. Леонардо интересовал не просто его цвет — якобы желтый, — но оттенки лепестков от светлого до наиболее темного, а если присмотреться повнимательнее, в чем он неотступно убеждал нас с Франческо, то обнаружишь место у венчика, где желтый незаметно перетекает в пунцовый. Его занимало, что же происходит на этом цветоразделе: воюют между собой желтизна и розоватость или, наоборот, дружат?
Бывало, он изучал лепесток на свет, рассматривал узор жилок в нем, приравнивая его то к течению реки, то к древесной кроне. Он подмечал, что лепестки блестят, пока они живые, но стоит им увянуть и засохнуть, как сияние пропадает. Леонардо, конечно, желал знать о предназначении каждой части растения и немилосердно у нас об этом допытывался.
Его завораживали изгибы цветочных тычинок — одна из них и стала сюжетом его первого рисунка. В тот день Леонардо тайком от меня захватил из дома бумагу и кусочек угля. Увидев, что он, как всегда, улегся животом на циновку и уткнулся носом в блик света, рассматривая в нем что-то, я тихонько подошла сзади. Правда, на этот раз Леонардо, судя по всему, увлекся не на шутку — он даже ссутулился от сосредоточенности.
Обойдя его, я увидела, что предметом наблюдения являлась одинокая тычинка на стебле, лежавшем на ярко-красном лоскуте циновки. Ошметки лилии были рассыпаны тут же, неподалеку. Я сразу узнала листок, на котором рисовал Леонардо, — он был вырван из нашего аптекарского гроссбуха, неизвестно, с папенькиного ведома и разрешения или помимо них.
Тычинка занимала почти весь лист, что стало для меня своего рода открытием: я никогда не видела эту часть цветка таких громадных размеров. Внешняя простота изображения и совершенство его исполнения рукой моего сына были таковы, что у меня захватило дух. Плавная линия едва осязаемой тычиночной нити, темный пухлый пыльник и мириады осевших на нем крохотных пылинок, выписанных с невероятной точностью, изумили меня, и я не находила слов для выражения восторга. Я просто присела рядом, но Леонардо так ушел в свое занятие, что не заметил меня. Теперь он подтушевывал ножку тычинки, пытаясь придать ей глубину и округлость.
«Откуда он знает, как это делается? — задалась я вопросом. — Никто ни разу не предлагал ему взять в руки уголь, не объяснял, как надо рисовать!»
— Очень красиво, Леонардо, — наконец высказала я сыну свое одобрение и поощрение.
Подлинные эмоции я предпочла от него утаить: побоялась напугать или вовсе отвратить от затеи.
— Трудно рисовать? — спросила я Леонардо.
— Нет, — слегка рассеянно ответил он. — Не трудно. Интересно.
Он так и не поднял глаз от своего произведения. Я улыбнулась: в последнее время слово «интересно» числилось в любимчиках у моего сына Очень мало предметов и явлений в подлунном мире не заслуживали у него подобной характеристики.
Внезапно солнце над нами померкло: на небо набежала тучка. На рисунок легла тень, но это ничуть не обеспокоило моего Леонардо — он продолжал как ни в чем не бывало прилежно добавлять все новые пылинки на верхушку тычинки.
— Как ты думаешь, папе понравится? — вдруг спросил он меня нарочито безразличным тоном.
Его слова вызвали во мне целую бурю. Я помедлила и намеренно тоже ответила ему вопросом, хотя заранее знала, что он скажет:
— Ты о дедушке Эрнесто?
— Нет, — невозмутимо произнес Леонардо. — Я о моем отце.
Правда, как ее ни преподнеси, показалась бы ему очень обидной. С самого рождения Леонардо его отец не проявлял ни малейшей заботы о своем внебрачном сыне. Мне и в голову не пришло бы, что Леонардо может печься о его мнении! Тем не менее оказалось, что мальчик вовсе не позабыл кровного родителя и, как все дети, желал снискать его одобрение.
— Твой отец очень занят у себя во Флоренции, — как можно безучастнее вымолвила я.
— Вот почему мы с ним не видимся, да?
— Да, — едва слышно согласилась я.
«С чего вдруг эти вопросы?» — недоумевала я про себя. Раньше Леонардо ничем таким не интересовался. Мне казалось, что в жизни его все устраивает. Рядом с нами столько любящих сердец — Франческо, а теперь и Магдалена, и дедушка Эрнесто…
— Мамочка, смотри!
Я так разволновалась, что призыв Леонардо застал меня врасплох. Он указывал на что-то прямо перед собой — на отдельный луч солнца, пробившийся сквозь толщу облака над нами, отчего участок луга озарился вдруг неземным сиянием. Ярко-лиловые цветы лаванды и золотистые мальвы переливались в нем невиданными полутонами, а воздух, недавно просто прозрачный, теперь завибрировал от искрящихся пылинок — микроскопических мошек, роившихся в неистовом вихревом танце.