— Этот господин заметил, какое у меня настроение, и вдруг спросил, как я собираюсь покончить с собой.
А ведь я ничего не говорил о себе. Просто плел всякую чушь. Сейчас я уже не помню точно, почему тогда хотел покончить с собой. Господин Шаад говорил очень по-деловому. Не читал никакой морали.. Говорил о чисто технических деталях.
— Относительно самоубийства?
— Да.
— Что же он вам говорил?
— Если бы я только помнил...
— Именно этот разговор у озера, господин Росси, как вы считаете, и спас вам, тогда еще ученику, жизнь?
— Господин Шаад, может быть, об этом и не подозревает.
Иной раз и сам обвиняемый узнает что-то новое.
— Вы художник-график?
— Дизайнер.
— Вы знали обвиняемого?
— Я и сейчас его знаю.
— Вы были друзьями, когда Розалинда, ваша тогдашняя супруга, вступила в тайную связь с господином доктором Шаадом в Цюрихе?
— Да.
— Вы были друзьями...
— Мы вместе гуляли по окрестностям.
— Верно ли, господин Швандер, что во время одной из прогулок обвиняемый попытался откровенно поговорить с вами о вашем браке, но вы попросту не захотели его слушать. Это было на Альбисе под Цюрихом, так утверждает господин Шаад, и вы с ним три часа просидели тогда в гостинице, но вы так и не пожелали ничего слушать, господин Швандер, о его связи с Розалиндой. Это верно?
— Припоминаю...
— Почему вы не хотели выслушать его?
— Я знал о другой тогдашней связи Розалинды, но мне казалось, что Феликс ничего об этом не знает, и не хотелось говорить о моем браке, это верно.
Прокурор нашел еще одну мою запись и увидел в ней новую патологию:
«Я смотрю, например, как она чистит спаржу, мы о чем-то разговариваем, как вдруг я начинаю пересчитывать очищенные тугие стебли на кухонном столе — их двадцать четыре, я, конечно, ничего не говорю, но думаю: одного не хватает!»
Сколько кессонов на потолке в зале суда? Мне кажется, тридцать шесть. Зал продолговатый. Это значит четырежды девять? Попробую еще раз подсчитать: их сорок пять. Квадратные они или ромбовидные? Пожалуй, квадратные. И балки крашеные, это я помню, сам же потолок белый. Или наоборот? Посудине висела монументальная люстра. Я знаю: когда в окна бьют лучи солнца, ее даже не замечаешь; лишь при дождливой погоде она торжественно разливает свой свет. Сколько рожков у этой люстры? Они вроде бы медные. Признаться откровенно: точно я не знаю! Хотя я и просидел там по меньшей мере сто часов, скрестив руки на груди, уставившись в потолок, в то время как мои супруги давали показания.
— Вы фрау профессор Йетцер?
— Я не профессор.
— Значит, фрау Йетцер...
— Да, пожалуйста.
— Баше имя?
— Хелена Матильда.
— Ваша девичья фамилия Кнухель?
— Я домашняя хозяйка.
— Вы были первой супругой обвиняемого, фрау Йетцер, прошло много времени, и вы, конечно, не обязаны давать показания, если не помните...
Если по лицу обвиняемого видно, что он растроган, и если он не сидит, бесстрастно скрестив руки на груди, но весь вид его выражает сочувствие и согласие еще до того, как свидетельница начала отвечать, — это производит благоприятное впечатление.
— Вы поняли вопрос, фрау Йетцер?
— Мы оба были очень молоды.
— Феликс Шаад никогда вас не бил, не угрожал физической расправой, он выносил мусор, уходя на работу, в воскресенье мыл посуду и так далее... Что вы еще помните, фрау Йетцер?
— У нас было мало денег.
— Я спрашиваю об особых происшествиях.
— Феликс работал ассистентом.
— У вас было мало денег...
— Очень мало.
— А что еще вы помните?
— Мы много бродили по окрестностям.
— У вас не бывало впечатления, фрау Йетцер, что Феликс Шаад страдал болезненной ревностью, хотя, как правило, обуздывал себя? Я хочу сказать: даже когда у него не было повода к ревности.
— У него не было для этого поводов.
— Вы много бродили по окрестностям...
— Летом с палаткой.
— Вы оба любили природу...
— Зимой мы бегали на длинные дистанции.
— Почему же дело дошло до развода?
— Я думаю, мы оба разочаровались.
— А почему?
— У меня это тоже был первый брак.
— Позднее вы снова вышли замуж, госпожа Йетцер, стали матерью трех дочерей, очевидно, причина непрочности брака была не в вас.
— Со временем я тоже стала более зрелой...
Мы переоцениваем память людей, ежедневно читающих бульварную прессу. Я могу без стеснения подойти к киоску, где несколько недель назад висел мой портрет с такими подписями: «У Шаада нет алиби», «Рыцарь Синяя Борода перед судом», «Доктор с семью женами». А между тем я ношу тот же костюм, что и до суда. Даже когда я покупаю новые очки и оптик, собственноручно записав фамилию, смотрит клиенту в глаза, чтобы измерить расстояние между зрачками, я не чувствую, что меня узнали.