Мое сердце ухнуло куда-то вниз. Отвлечь жену Прайса? Играть роль…кого? Жиголо? Мальчика по вызову для скучающей богатой дамы? Щеки вспыхнули от унижения. Я почувствовал себя пешкой в ее игре, красивой приманкой, которую она без колебаний бросает на растерзание, чтобы достичь своей цели. Это было мерзко. Но стоило мне встретиться с ее холодным, выжидающим взглядом, как все мои протесты умерли, не родившись. В ее глазах не было и тени сомнения или извинения. Это был приказ, и она ожидала беспрекословного подчинения. Вспомнилась прошлая ночь, ее пальцы в моих волосах, ее тихий голос, отдающий команды…я был в ее власти, и сопротивление казалось невозможным, даже смехотворным.
— Понял, — выдавил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Вот и умница, — она едва заметно коснулась моей руки, посылая разряд статического электричества по всему телу — действуй. И постарайся выглядеть так, будто тебе это нравится.
Она развернулась и плавной походкой направилась к бару, где уже перехватила помощника мэра Джонса, одарив его своей самой ослепительной и фальшивой улыбкой.
Сглотнув комок в горле, я поправил бабочку и направился к Элеоноре Прайс. Она стояла в одиночестве у окна, разглядывая сад. Подойти к ней было одним из самых трудных шагов в моей жизни.
— Прошу прощения, — начал я, стараясь придать голосу уверенность, которой не чувствовал — я не мог не заметить, как задумчиво вы смотрите на сад. Наверное, думаете о чем-то прекрасном, раз даже великолепие этого зала не может отвлечь вас?
Она обернулась, слегка удивленно. Ее глаза, уставшие и немного печальные, на мгновение оживились, оценивая меня.
— Скорее о том, как бы сбежать от этого великолепия, молодой человек, — ответила она с легкой иронией — здесь ужасно душно.
— Позвольте представиться, Артур Морган, — я слегка кивнул — и я вас понимаю. Иногда самая красивая клетка остается клеткой. Но даже в клетке можно найти приятного собеседника. Например, я заметил, что цвет вашего платья удивительно гармонирует с этими редкими ночными фиалками в саду.
Я нес какую-то чушь, но, к моему удивлению, она улыбнулась — на этот раз искренне. Возможно, ей действительно было скучно. Возможно, комплимент был удачным. Или, как и предсказывала Сирена, мое относительно молодое лицо на фоне всех этих стареющих магнатов и политиков было приятным разнообразием.
— Артур Морган, — повторила она — вы явно не из этого круга. Слишком…искренний комплимент. Я Элеонора Прайс.
Мы разговорились. Я рассказывал какие-то полувыдуманные истории, внимательно слушал ее жалобы на мужа, который вечно занят делами, восхищался ее познаниями в искусстве (оказалось, она действительно курирует этот фонд). Я играл роль очарованного молодого человека, и, к своему ужасу и отвращению, понимал, что у меня получается. Она смеялась над моими шутками, касалась моей руки, ее глаза теплели. Я чувствовал себя последним подонком, используя эту несчастную, одинокую женщину, но приказ Сирены был превыше всего. Краем глаза я видел, как она стоит рядом с Хендерсоном, который что-то оживленно ей рассказывал, жестикулируя стаканом. Сирена внимательно слушала, кивала, иногда вставляла короткие реплики, и ее хищные глаза не упускали ни одной детали. Игра продолжалась.
Я продолжал играть свою роль, поддерживая легкий, непринужденный разговор с Элеонорой Прайс. Я говорил комплименты, задавал вопросы о ее увлечениях, внимательно слушал ответы, хотя внутри все сжималось от фальши и чувства собственной низости. Время от времени мой взгляд невольно возвращался к главным фигурам этого вечера — мэру Финчу и ее мужу, Леонарду Прайсу. Они теперь стояли недалеко друг от друга, в окружении нескольких человек, и вели светскую беседу. Внешне все было безупречно — улыбки, вежливые кивки, респектабельные позы. Но я, наученный Сиреной замечать детали, видел напряжение. Оно сквозило в том, как крепко Прайс сжимал свой бокал, в едва заметной складке у рта мэра, в их слишком пристальных, оценивающих взглядах, которыми они обменивались, думая, что никто не видит. Что-то незримое витало между ними — недоверие, возможно, скрытая вражда, тщательно замаскированная под деловое партнерство.
Элеонора, похоже, тоже это чувствовала, или просто устала от фальши этого вечера. Она вздохнула и, понизив голос, начала рассказывать мне о своих проблемах. Не о глобальных интригах, конечно, а о личных — о холодности мужа, его постоянном отсутствии, о чувстве одиночества посреди всей этой мишуры, о том, как ее увлечение искусством — единственная отдушина в золотой клетке. Ее голос звучал тихо, с нотками усталой грусти, и в ее глазах больше не было светской скуки, только глубокая, застарелая печаль. Искренность этой женщины, ее уязвимость, делали мою роль еще более отвратительной. Я должен был ее использовать, а вместо этого мне хотелось ее утешить.