Удовлетворенная улыбка тронула ее губы, но не глаза. В них все еще плескалась буря. Она кивнула, словно подтверждая свое превосходство, свою правоту.
— Вот и умница. Тогда выполняй, что тебе сказано. Быстро. Потому что я так хочу. Я. Хочу. Сейчас.
Ее голос снова обрел властные, обволакивающие, чуть хриплые нотки, которые всегда действовали на меня безотказно. Приказ был отдан. Роли были снова распределены. Она — хозяйка, я — ее вещь, ее инструмент для восстановления равновесия.
Я подчинился. В тесной, пыльной подсобке, под тусклым светом одинокой лампы, мы занимались любовью. Точнее, она использовала мое тело так, как хотела она — властно, требовательно, почти яростно, словно пытаясь выбить из меня, из себя, из самой ситуации весь страх, всю неуверенность, все отчаяние, утверждая свою силу и контроль единственным доступным ей сейчас способом. И я позволял ей это, чувствуя странную смесь унижения, боли, долга и какой-то извращенной нежности к этой сломленной, сильной женщине, которая не умела любить иначе.
Воздух в подсобке был тяжелым и спертым, смешанным с запахом пыли и нашими собственными запахами — потом, сексом, ее резкими духами. Мы сидели на полу, прислонившись спинами к холодным металлическим стеллажам, среди коробок с забытыми историями. Одежда была небрежно наброшена рядом. Сирена курила, выпуская тонкие струйки дыма, которые лениво плыли к тусклой лампочке. Ее лицо в полумраке снова стало отстраненным, но усталость все же проглядывала в уголках глаз и в том, как она держала сигарету — пальцы слегка подрагивали.
— Забавно, да? — проговорила она тихо, глядя на тлеющий кончик. Голос был хриплым, лишенным обычной язвительности, скорее констатирующим — вся эта суета. Погоня за призраками, интриги, предательства…а в конце все сводится к простым вещам. Боль, страх, желание удержать хоть что-то под контролем. Даже если это всего лишь тело другого человека в пыльной подсобке.
Я молчал, давая ей выговориться. Это была редкая откровенность, пусть и облеченная в ее привычную циничную форму. Она не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен куда-то в пространство.
— Мы все винтики в чьей-то дурацкой машине, Арти, — продолжала она тем же ровным, почти безжизненным тоном — крутимся, вертимся, думаем, что сами выбираем направление. А потом кто-то просто выдергивает один винтик — вроде Дэвиса — и вся конструкция начинает шататься. И ты остаешься один на один с этим хаосом, пытаясь заткнуть дыру…чем придется.
Она сделала глубокую затяжку.
— И наши отношения… — она усмехнулась, коротко, безрадостно — такая же попытка заткнуть дыру. Найти точку опоры в этом дерьме. Для меня — контроль. Для тебя…не знаю, что для тебя. Мазохизм? Стокгольмский синдром? Или ты просто настолько пуст внутри, что готов заполнить себя чем угодно, даже моей темнотой?
Ее слова были как всегда колючими, но сегодня они не ранили так сильно. После слов Хендерсона, после того, как я увидел ее отчаяние за маской ярости, я слышал в них не только цинизм, но и ее собственную боль, ее страх остаться одной в этом хаосе. Она не умела просить о помощи, она умела только требовать подчинения. Она не умела принимать поддержку, она умела только брать контроль. И я…я был здесь, чтобы дать ей этот контроль, эту иллюзию опоры.
«Любит… на свой лад» — снова прозвучали в голове слова Хендерсона. Возможно. Если любовь может быть такой — рваной, требовательной, временами жестокой, но отчаянно нуждающейся в присутствии. Если любовь — это позволить ей использовать меня, чтобы она не сломалась окончательно. Да, я был ее вещью, ее собственностью, ее инструментом. Но я был ее. И моя преданность, это странное, всепоглощающее чувство, которое кто-то назвал бы поклонением, никуда не делась. Она только крепла от осознания ее уязвимости, скрытой под слоями стали и сарказма. Я буду рядом. Я позволю ей быть такой, какая она есть, потому что иначе она не может. И потому что я, кажется, тоже не могу иначе.
Сирена затушила сигарету о пыльный пол, оставив темный след. Она повернула голову и посмотрела на меня. Взгляд был долгим, изучающим, словно она пыталась прочесть мои мысли, найти подвох в моем молчаливом принятии.
— Что молчишь, Морган? Слова закончились? Или просто наслаждаешься моментом моего философского стриптиза?
— Просто слушаю, Сирена, — ответил я тихо. — Иногда важнее слушать.
Она фыркнула, но не отвернулась. В этот момент в кармане ее пиджака, небрежно брошенного на стопку папок, завибрировал и зазвонил телефон. Резкий звук нарушил хрупкое подобие спокойствия в подсобке.