— Надо же — протянула она бархатным голосом, когда я поставил поднос ей на колени — мой блудный герой решил освоить роль заботливого мужа? Или это просто инстинкт самосохранения подсказывает, что хозяйку нужно умаслить с утра пораньше?
Она взяла чашку кофе, сделала глоток, не сводя с меня глаз. Ее взгляд скользнул по моему лицу, задержался на губах, потом опустился ниже.
— Хвалю — сказала она, ставя чашку обратно на поднос. Ее рука легко, но властно легла мне на затылок, притягивая ближе — мой мальчик учится предугадывать желания. Знает, что после хорошей работы полагается хорошее поощрение…и что после хорошего поощрения нужно показать свою благодарность — ее пальцы чуть сжались на моих волосах — ты хорошо выслужился вчера, Арти. И сегодня, вижу, стараешься держать марку. Это…правильно. Это мне нравится — она чуть наклонила голову, ее губы изогнулись в усмешке, от которой по спине пробежал холодок узнавания и предвкушения — очень нравится, когда ты такой…послушный.
Она отпустила меня так же внезапно, как и притянула.
— Ешь. Нам пора.
Завтрак прошел в относительном молчании. Я чувствовал ее взгляд на себе, оценивающий, изучающий. Она же ела с аппетитом хищницы, наслаждающейся моментом покоя перед новой охотой.
В редакции царила привычная деловая суета, которая казалась оглушительной после тишины пентхауса. Мы уединились в ее кабинете — стеклянном аквариуме, из которого она наблюдала за своим маленьким медиа-царством. Разложив на огромном столе распечатки, фотографии, копии документов — все, что мне удалось выудить из недр мэрии, — мы погрузились в работу.
Сирена была великолепна в своей стихии. Ее ум был острым, как скальпель. Она мгновенно отсеивала шелуху, находила связи там, где я видел лишь разрозненные факты. Она задавала вопросы, которые вскрывали новые пласты информации, направляла мой взгляд, заставляла мозг работать на пределе. Мы были как два хирурга над одним пациентом, только нашим пациентом была прогнившая система городской власти.
И мы ее нашли. Зацепку. Не просто очередную мелкую интрижку или откат. Это была бомба. Тонкая, почти невидимая ниточка, связывающая финансовые махинации мэра Финча с одной из теневых строительных компаний, принадлежащих…Леонарду Прайсу. Доказательство их давнего, грязного симбиоза. Не просто деловое партнерство, а преступный сговор, тянущийся годами. Одна маленькая транзакция, тщательно замаскированная, но Сирена уцепилась за нее мертвой хваткой, и мы, шаг за шагом, размотали весь клубок.
— Вот оно — выдохнула она, откидываясь в кресле. Глаза горели азартом — это похоронит обоих. И толстого борова Финча, и его скользкого дружка Прайса. Одним ударом. Это даже лучше, чем я ожидала.
Наступила тишина. Я смотрел на схему, которую мы набросали на листе бумаги, соединяя имена, компании и цифры. Да, это было оно. То самое. Но…
— Но добраться до первоисточника… — начал я, понимая, куда все идет. Нужный документ, подтверждающий эту связь окончательно и бесповоротно, скорее всего, хранился не в мэрии. Он был где-то в личных архивах Прайса. Или у его доверенного лица. В месте, куда нельзя просто войти с ордером.
— Именно — Сирена повернулась ко мне, ее взгляд стал жестким, деловым — первоисточник. Нам нужен оригинал или неопровержимая копия. И ты его добудешь, Арти.
— Но как? Это наверняка частная территория, охрана…
— О, не сомневаюсь — усмехнулась она — Прайс не дурак. Но и ты у меня не промах, когда прижмет. Шантаж, обман, подкуп…может, даже небольшой взлом. Используй свои таланты, мой мальчик. У тебя все получится — Она видела мое секундное колебание, тень сомнения, промелькнувшую на лице — я бы сама пошла, дорогой, но меня там каждая собака за милю узнает. Мое лицо слишком засвечено в их кругах. А ты…ты все еще можешь сойти за своего. Или за полезного идиота. Или за кого угодно, кого они захотят увидеть.
Я молчал. Разум понимал, что она права. Логика подсказывала, что это единственный путь к цели, к тому самому материалу, который взорвет город. И я знал, что сделаю это. Я уже перешел черту, за которой такие методы стали рутиной. Я был ее инструментом, ее оружием, и оружие не рассуждает, оно действует.
Но где-то глубоко внутри, в самом темном углу души, что-то слабо протестовало. Не голос разума, нет. Скорее, фантомная боль давно ампутированной совести. Воспоминание о том Арториусе Моргане, который когда-то верил в честную журналистику и считал подобные методы недопустимыми. Этот внутренний голос был слаб, почти не слышен за ревом новой реальности, но он был. И он вызывал тошнотворное чувство раздвоенности.