Прошло еще два дня. Два тягучих, напряженных дня, отмеченных постоянным присутствием невидимых глаз и ощущением затягивающейся петли. Серый седан стал почти привычной деталью городского пейзажа, сменяясь иногда другим, столь же безликим автомобилем. Люди в неприметной одежде продолжали свое неуклюжее патрулирование возле редакции и дома Сирены. Они больше не пытались особо скрываться — их задачей, очевидно, было не столько собрать информацию, сколько давить, напоминать о своей силе, внушать страх.
И это работало. По крайней мере, на меня. Не страх за себя — это чувство давно атрофировалось, вытесненное холодной пустотой и новой, всепоглощающей целью. Но страх за Сирену рос с каждым часом, превращаясь в тупую, ноющую боль под ребрами. Она была эпицентром бури, которую мы вызвали, и именно на нее был направлен главный удар. Ее сарказм, ее острый ум, ее непробиваемая маска цинизма — все это было ее броней, но я видел, как истончается эта броня под постоянным давлением. Или мне так казалось? Возможно, я просто проецировал на нее свои собственные опасения.
Мы сидели поздно вечером в ее пентхаусе. За окном раскинулся ночной город, сверкающий тысячами огней — равнодушный и прекрасный в своей отстраненности. Обычно она любила этот вид, но сейчас стояла спиной к окну, изучая почти готовую верстку статьи на планшете. Я видел ее отражение в темном стекле — сосредоточенное, жесткое лицо, ни тени сомнения.
— Они стали наглее — сказал я тихо, нарушая молчание — сегодня один из них подошел к твоей машине на парковке. Просто стоял и смотрел. Ничего не сделал, просто смотрел.
Она не обернулась.
— Пусть смотрят. Может, научатся чему-нибудь полезному. Хотя вряд ли — ее голос был ровным, почти безразличным.
— Сирена — я подошел к ней. — это уже не просто давление. Это прямая угроза. Мы растревожили осиное гнездо, и они готовы жалить. Прайс, Финч, кто бы за этим ни стоял — они не остановятся.
Она медленно повернулась, окинув меня оценивающим взглядом. В ее глазах не было страха, только холодный расчет и что-то еще…усталость? Нет, скорее, стальная решимость, не допускающая никаких возражений.
— И что ты предлагаешь, Арти? Спрятаться? Переждать? Забиться в норку, пока буря не утихнет? — в ее голосе прозвучали знакомые саркастические нотки, но теперь они были острее, злее.
— Я предлагаю подумать о твоей безопасности! — повысил я голос, сам удивляясь своей настойчивости — мы собрали все, что нужно. Статья готова. Мы можем подождать неделю, две. Пусть они немного успокоятся, потеряют бдительность. Мы можем опубликовать это позже, когда будет безопаснее.
Она усмехнулась — короткий, резкий звук, лишенный тепла.
— Безопаснее? Ты серьезно? Думаешь, если мы подождем, они вдруг проникнутся к нам симпатией и забудут о нашем существовании? Наивно, мой мальчик. Они не успокоятся. Они используют это время, чтобы найти способ заткнуть нас навсегда. Чтобы замести следы, уничтожить доказательства, до которых мы еще не добрались. Чтобы убедиться, что эта история никогда не увидит свет.
Она сделала шаг ко мне, и я невольно отступил под ее пронзительным взглядом.
— Именно сейчас, Арти. Именно сейчас, когда они напуганы, когда они делают ошибки, когда их давление достигло пика — именно сейчас нужно нанести удар. Пока они ждут, что мы испугаемся и отступим. Мы должны опубликовать это. Завтра.
— Завтра? — я не мог поверить своим ушам — но слежка…угрозы…Сирена, это безрассудно!
Ее лицо стало еще жестче, словно высеченным из камня. Она отвернулась, снова глядя на планшет, но я знал, что она больше не видит текст статьи. Она видела только цель.
— Безрассудно — это дать им время перегруппироваться. Безрассудно — это показать им, что их тактика запугивания работает — она подняла на меня холодные, отстраненные глаза. В них не было места той искре понимания, которая иногда мелькала между нами. Сейчас она была полностью закрыта, неприступна — страх — это роскошь, которую мы не можем себе позволить, мой мальчик.
«Мой мальчик». Она снова использовала это обращение, но теперь оно звучало не покровительственно или даже игриво, как бывало раньше. Оно звучало как констатация факта — я был тем, кто испытывает страх, кто поддается слабости, в то время как она стоит над этим. Она отталкивала мою заботу, мою попытку защитить ее, возводя между нами стену из своей несгибаемой воли и цинизма.