Его слова были искренними, полными какой-то тихой, отцовской заботы. Он говорил о Сирене не как о гениальной журналистке или невыносимой начальнице, а как о человеке, которого он знал долгие годы, со всеми его трещинами и слабостями, скрытыми под броней.
Я смотрел на бланк увольнения, потом на Хендерсона, потом мысленно — на Сирену, работающую в своем кабинете. Маска, которая срослась с лицом. Крепкое плечо. Может ли он быть прав? Могу ли я действительно быть тем, кто…
Я медленно отодвинул стакан. Бурбон все еще горчил, но уже по-другому.
— Хорошо — сказал я тихо — я останусь — я взял бланк и скомкал его — спасибо, Джордж. За все.
Он ободряюще кивнул, в его глазах мелькнуло облегчение.
— Вот и правильно, сынок. Вот и правильно.
Прошло несколько дней. Пыль от скандала с Прайсом и «Фениксом» медленно оседала, превращаясь из газетной сенсации в строчку в политической хронике. Мэр Финч, как и предсказывала Сирена, не удержался — его отставка была тихой и быстрой, словно ампутация гангренозной конечности, которую все хотели поскорее забыть. Редакция «Оракула» еще купалась в лучах славы, но первоначальный восторг сменился более деловой атмосферой. Победа была одержана, пора было двигаться дальше.
И Сирена двигалась. О, еще как. На этой неделе ей вручили очередную престижную цацку — «Золотого Грифона за журналистскую доблесть и бескомпромиссность». Церемония была пафосной, с речами о свободе слова и четвертой власти. Сирена принимала награду с той же едва заметной ироничной усмешкой, с какой слушала поздравления в редакции после публикации. На ней снова был безупречный костюм, в руке — статуэтка грифона, которую она держала так, будто это был просто еще один предмет интерьера для ее стерильного кабинета. Она была на абсолютном пике. Королева расследований, гроза коррупционеров, икона профессии.
Но я видел то, чего, казалось, не замечали другие, ослепленные ее блеском. За фасадом триумфатора, за стальной уверенностью и саркастичными репликами зияла пустота. Я научился это видеть — в том, как ее глаза на долю секунды становились стеклянными, когда она думала, что на нее не смотрят, в том, как ее пальцы нервно теребили край рукава пиджака, в почти неощутимой вибрации одиночества, исходившей от нее, когда она оставалась одна в своем кабинете поздно вечером. Ее победа казалась пирровой. Да, враги были повержены, но какой ценой?
Смерть Эмили Картер и Уолтера Дэвиса бросили густую тень на наше расследование. Официально их дела не были связаны с нашей публикацией, полиция бормотала что-то невнятное про бытовые причины и личные проблемы. Но я знал, и Сирена знала, и, думаю, Хендерсон тоже догадывался. Это были «хвосты», которые кто-то очень влиятельный и безжалостный подчищал. И наши методы, методы Сирены, которые привели к этой победе, вызвали волну перешептываний и осуждения в профессиональном сообществе. Никто не говорил открыто — боялись ее влияния и репутации — но я чувствовал это в косых взглядах, в слишком формальных поздравлениях, в том, как коллеги старались поскорее закончить разговор с ней. Ее откровенно боялись, ей завидовали, но ее не уважали так, как раньше. Единственным, кто стоял за нее горой, был Хендерсон. Я несколько раз слышал, как он яростно отбивал нападки на планерках, защищая ее право на любые методы ради истины, прикрывая ее своей репутацией и авторитетом. Старый друг, верный до конца.
Я и сам чувствовал себя опустошенным. Повышение до репортера, имя рядом с ее именем на титульном листе — все это потеряло вкус. Я чувствовал себя использованным. Инструментом в ее руках. «Полезным щенком», как она выразилась. Щенок выполнил команду, получил свою косточку в виде должности, но что дальше? Радости не было, только глухая усталость и неприятный осадок. Образ мертвой Эмили и пропавшего Дэвиса стоял перед глазами. Было ли оно того стоило?
Наши отношения с Сиреной зашли в мертвый тупик. Та странная, электрическая связь, которая возникла между нами во время расследования, оборвалась в ночь публикации. Секс прекратился. Резко, без объяснений. Словно она просто переключила тумблер внутри себя. Осталась только работа. Сухие приказы, редкие планерки, напряженное молчание в лифте. Она снова воздвигла стену между нами, еще более высокую и холодную, чем прежде. Иногда мне казалось, что она избегает смотреть мне в глаза. Может, ей тоже было не по себе от того, что случилось с Эмили и Дэвисом? Или она просто списала меня со счетов, как выполнившего свою функцию оперативника?