Я не знал. Я остался, послушав Хендерсона, но теперь не понимал, зачем. Наблюдать за ее медленным саморазрушением под маской успеха? Быть тем «крепким плечом», о котором говорил старик? Но как им быть, если она сама отталкивает меня ледяным презрением? Я смотрел на нее, получающую своего «Золотого Грифона», окруженную вспышками фотокамер, и видел самого одинокого человека в мире. И рядом с ней я чувствовал себя точно так же. Мы оба были на пике, но этот пик оказался холодной, безжизненной вершиной. Что делать дальше? Я понятия не имел.
Терпение лопнуло через несколько дней после церемонии вручения «Золотого Грифона». Наблюдать за тем, как Сирена виртуозно играет роль несокрушимой королевы журналистики, зная, какая пустота скрывается за этим фасадом, становилось невыносимо. Видеть ее отстраненность, чувствовать ледяную стену, выросшую между нами там, где еще недавно бушевало пламя — все это давило на грудь свинцовой плитой. А главное — я должен был знать. Должен был услышать от нее, что, черт возьми, происходит. Почему она снова держит меня на расстоянии вытянутой руки, словно я заразный? Почему после всего, что было — не только расследования, но и нас — она ведет себя так, будто я просто…очередной подчиненный?
Я подкараулил ее поздно вечером, когда большинство сотрудников уже разошлись. Свет горел только в ее кабинете и у Хендерсона. Я постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Она сидела за столом, склонившись над какими-то документами, но я знал, что она заметила меня еще до того, как я открыл дверь. У нее был радар на мое присутствие.
Она медленно подняла голову. Взгляд был усталым, но острым, как всегда. Ни тени удивления. Скорее, легкое раздражение, что ее потревожили.
— Что тебе, Морган? — ее голос был ровным, лишенным каких-либо эмоций. Никакой фамильярности, никаких «Арти». Снова официальный тон.
Я закрыл за собой дверь, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Сирена, нам нужно поговорить.
Она откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди. На губах заиграла знакомая саркастическая усмешка.
— О? Неужели? И о чем же такому важному репортеру, как ты, нужно поговорить со мной в столь поздний час? Не терпится получить новое задание? Или решил обсудить последнюю редакционную политику?
— Перестань — вырвалось у меня резче, чем я хотел — ты прекрасно знаешь, о чем. О нас. О том, что происходит…или вернее, не происходит между нами.
Ее усмешка стала шире, но глаза оставались холодными.
— А что, по-твоему, должно происходить, Морган? Расследование закончено. Статья опубликована. Премии получены. Враги повержены. Ты получил свою должность. Работа сделана. Какие еще могут быть вопросы?
Она обвела кабинет жестом, будто демонстрируя финальную сцену спектакля.
— Работа? — я подошел ближе к столу — то есть все, что было…это была просто работа? Интимная часть производственного процесса? — горечь в моем голосе была почти осязаемой.
Сирена лениво повела плечом, рассматривая меня с каким-то хищным любопытством, словно оценивая реакцию подопытного кролика.
— А ты ожидал чего-то другого, малыш Арти? — она произнесла это «малыш Арти» с той самой интонацией — смесью насмешки и чего-то интимного, собственнического, что раньше заставляло меня терять голову, а теперь било под дых — ты был мне нужен. Да, нужен. Для этого дела. Мне нужен был кто-то преданный, кто-то достаточно умный, чтобы понимать, но недостаточно опытный, чтобы задавать лишние вопросы. Кто-то, кем можно управлять.
Она чуть подалась вперед, ее взгляд стал жестче, почти гипнотизирующим.
— Но ты был маленьким мальчиком, испуганным стажером, который боялся собственной тени. А я ковала из тебя мужчину. Я заставила тебя пройти через огонь, воду и медные трубы этого дерьмового города. Я показала тебе, как рвать глотки акулам. Ты им стал, Арти. Посмотри на себя — репортер «Оракула», имя на первой полосе. А теперь гордись этим и помни, что тебя сделала Я!
Ее слова хлестнули, как пощечина. Она не просто отгораживалась — она обесценивала все, что было, выставляя это своей заслугой, своей игрой, где я был лишь пешкой, пусть и усовершенствованной ею же. В ее голосе звучала сталь, неприкрытый цинизм и та самая властность, которая одновременно притягивала и отталкивала. Не было ни намека на сожаление, ни капли тепла. Только холодный расчет и утверждение своего превосходства.
— Значит…это все? — спросил я глухо, чувствуя, как последняя надежда на какой-то другой ответ умирает — просто…использовала и выбросила?