— Ты думаешь, я не видел твоих масок? — продолжил я, подходя еще ближе — блестящая, безжалостная журналистка. Холодная доминантная любовница. Расчетливая светская львица. Я видел их все. Но я видел и другое. Я видел твой страх, когда упоминал Харрингтона. Я видел твою растерянность после погони, когда ты говорила про «затыкание дыр». Я видел твою настоящую боль сегодня вечером. Ты можешь сколько угодно называть себя чудовищем, Сирена. Можешь говорить, что от тебя одни проблемы. Что ты затягиваешь все хорошее в черную дыру — я сделал паузу, заглядывая ей в душу — но я вижу не чудовище. Я вижу женщину, которая отчаянно борется со своими демонами. Женщину, которая способна на невероятную силу и острый ум, но прячет под ними глубокую рану. Женщину, которая своей изломанной, жестокой заботой пыталась меня защитить…даже от самой себя. И эту женщину…со всеми ее трещинами, шрамами, загонами и непробиваемой, казалось бы, броней…я люблю.
И тут она сломалась. Не криком, не истерикой. Тихо, почти беззвучно. Крупные, тяжелые слезы просто покатились по ее щекам, одна за другой, оставляя темные дорожки на бледной коже. Она не пыталась их утереть, не отворачивалась. Она просто стояла передо мной, дрожа всем телом, и плакала — искренне, горько, с каким-то детским, безнадежным отчаянием. Вся ее сила, весь ее контроль, весь ее сарказм — все исчезло, смытое этими слезами. Осталась только чистая, незащищенная боль.
Я шагнул вперед и осторожно привлек ее к себе, обнимая так, как обнимал несколько минут назад, но теперь это было иначе. Она не просто замерла, она подалась вперед, уткнулась лицом мне в грудь, и ее плечи затряслись от сдерживаемых рыданий. Я чувствовал ее слезы сквозь тонкую ткань рубашки. Я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя хрупкость ее тела под своей рукой.
— Я ведь только твой, забыла? — прошептал я ей в макушку, повторяя ее собственные слова, сказанные когда-то с совершенно иным смыслом, в другой жизни — твой. Со всем этим. Я никуда не уйду.
Она лишь сильнее вжалась в меня, и ее тихие рыдания были единственным звуком в огромном, пустом кабинете, где только что рухнули все стены.
Я держал ее, пока дрожь не утихла, пока прерывистое дыхание не стало ровнее. Она медленно отстранилась, вытирая слезы тыльной стороной ладони — жест резкий, почти злой, словно она сердилась на саму себя за эту слабость. Но глаза ее смотрели иначе — устало, опустошенно, но уже без той ледяной брони. Она внимательно изучала мое лицо, словно видела впервые.
— Значит…любишь… — проговорила она тихо, слово прозвучало непривычно, почти чужеродно на ее губах. В голосе слышался отголосок прежнего сарказма, но очень слабый, как эхо — и что теперь, Морган? Будешь писать мне стихи? Носить кофе в постель и спрашивать, как прошел мой день по уничтожению чьей-нибудь репутации?
Я улыбнулся. Вот она, моя Сирена, даже после слез пытается уколоть.
— Кофе — возможно. Стихи — вряд ли. А вот спрашивать, как прошел твой день — обязательно — я взял ее руку, холодные пальцы чуть дрогнули в моей ладони, но она не отняла ее — я хочу, чтобы мы были вместе, Сирена. По-настоящему — я посмотрел ей в глаза, стараясь донести серьезность своих намерений — чтобы мы встречались. Как парень и девушка.
На последней фразе она фыркнула, и в глазах ее мелькнул знакомый насмешливый огонек. — Парень и девушка? Серьезно, Арти? — она театрально вздернула бровь — во-первых, звучит так, будто нам по шестнадцать и мы прячемся от родителей. А во-вторых — она окинула себя критическим взглядом — ты вообще видел мой паспорт? Мне тридцать семь, Морган. Тридцать семь! Это уже возраст, когда девушки превращаются в… — она сделала паузу, подбирая слово — …в хорошо сохранившихся тетушек с требовательным характером. А ты тут про «парня и девушку». Мило.
— Это глупости — мягко прервал я ее — возраст — это просто цифра. А выглядишь ты… — я окинул ее взглядом, от растрепавшихся волос до кончиков туфель, которые она так и не сняла — ты выглядишь потрясающе, Сирена. Всегда выглядела.
Комплимент застал ее врасплох. Легкий румянец тронул ее щеки, и она отвела взгляд, но тут же поймала его снова, и в глубине зрачков зажглось что-то теплое, почти игривое, смешанное с привычной властностью.
— Ммм, подлизываешься, Морган? — промурлыкала она, чуть склонив голову набок — видимо, мои уроки не прошли даром. Ты научился говорить то, что от тебя хотят услышать — она сделала шаг ко мне, снова вторгаясь в мое личное пространство, но на этот раз это ощущалось иначе — не как агрессия, а как присвоение — ладно. Раз уж мы теперь «парень и девушка» — она произнесла это с явной иронией, но без злости — тогда пакуй свои вещи. Переезжаешь ко мне.