Тем временем Эмилий уже начинал чувствовать подступающее к горлу раздражение на весь белый свет. "Вот сейчас модно говорить, что у нас нет гражданского общества, - думал он, всматриваясь в публику. - Да вот же оно! Непонятно только, как все эти люди могут спокойно жить, есть, смеяться в условиях полного отсутствия каких бы то ни было национальных идей. Вот подойти бы прямо сейчас, да вот хоть к хозяину "Бобросты" и спросить:"Как ты можешь спокойно жрать эти блины с черной икрой? Ведь у тебя за душой нет ни единой идеи! Даже совсем завалященькой идеи ведь нет, а ты все сидишь и жрешь, сидишь и давишься этими блинами. И так - который уже год подряд, эх ты!".
Похоже, все-таки, что стоящую национальную идею нельзя вот так - взять да и выдумать. Скорее всего, такая идея должна родиться как бы сама, словно Афродита из пены жизни, так сказать. Здесь главное - не пропустить сам момент рождения, а затем взять его, да и грамотно озвучить. Принять роды, так сказать. Так, это уже теплее. А что у нас имеется на жизненном фронте? Да, собственно, ничего. Не может же толковая идея родиться из повального оффшорного воровства, пьянства и беспрерывного оформления различных казенных бумаг - всех этих разрешений, дозволений, заключений, справок, виз, резолюций, отчетов в налоговую? Или все же может?"
Эмилий попытался проследить развитие такой вот необычной национальной идеи во времени и невольно содрогнулся. Ему представились большие червленые сундуки, закопанные в каком-то темном лесу под раскидистым дубом. Они были под завязку забиты полусгнившими пачками разноцветных банкнот, и кипами гербовых бумаг с печатями. А самое обидное было то, что эти сундуки никто даже не собирался искать, а уж тем более - откапывать.
Вдруг в кармане Эмилия грозно запел разноголосый мужской хор акапелло:
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и воров!
Этот рингтончик Эмилий установил на свой смартфон совсем недавно из все того же, присущего ему озорства и сейчас был этим чрезвычайно доволен. Он вынул из кармана смартфон, но нажимать на окошко с конвертиком не спешил, давая всем присутствующим насладиться редкостным хоровым пением. В зале вдруг установилась мертвая тишина, и на Подкрышена уставилось несколько десятков пар удивленных, растерянных и озадаченных глаз.
Кипит наш разум возмущенный,
"Что - не нравится, да? - думал Эмилий, бросая короткие ответные взгляды и незаметно увеличивая громкость. - Аппетит вдруг пропал, да?" Городской прокурор, казалось, совсем позабыл о своем гусе. Сначала он смотрел на Эмилия с изумлением, а затем грозно насупил брови и уже потянулся рукой к своей горловой салфетке, словно бы намереваясь резким начальственным движением вырвать ее из-за воротника.
Весь мир з асилья мы разрушим,
До основанья, а затем,
Надрывался либеральный до самого последнего своего микрочипа"Samsung Galaxy":
Мы своего насилья мир построим,
Он будет нравиться не всем!
Суровые мужские голоса умолкли и какой-то противный писклявый фальцет, петушиным криком поставил музыкальную точку:
Затем и этот мир мы перестроим,
Чтоб стало весело совсем!
В зале тут же наступила разрядка - все сразу заулыбались, кто-то крикнул:"у-лю-лю-лю!", кто-то захлопал, а прокурор расправил брови, покачал головой и начал медленно заправлять свою салфетку обратно.
- Дешевая и глупая песня, - заметила Аделька. - Нужно было пропеть: "чтоб завертеть его совсем", тогда будет правильно. Что там?
- Эсэмэска, - сказал Эмилий, нажимая большим пальцем на изображение конверта.
На экране появился текст: "Миля солнышко лети сюда скорее силантий совсем без своей бабы одурел ведь ането улетит все прямо в космос дядя митя".
Эмилий перечитал послание несколько раз. "Что за вздор? - подумал он с меланхолическим раздражением. - Какой еще дядя Митя? Минуточку, это Митроха, что ли? Уже перепились, значит. Совсем одурели, обормоты. И что это за фамильярность такая, называть меня вот так запросто - "Миля". Хамство, конечно, так и прет. Разве культурный немецкий рабочий может сказать своему работодателю: "Эй, Зигги, лети сюда". Конечно, нет. Он скажет: "Уважаемый Зигфрид Адольфович, не найдется ли у вас свободной минутки, чтобы заглянуть на предприятие..." или как-то так. А здесь, пожалуйста - "Миля", подумать только. Как будто я с ним на брудершафт пил. Хотя, может быть и пил. После этих распроклятых полян два дня в себя прийти не можешь, а уж что на самих этих полянах происходит... припомнить нет никакой возможности".
- Что там? - спросила Аделька.
- Да, ерунда, - ответил Эмилий. Он на минуту задумался, а затем быстро набрал ответ:
Гоните зебр на водопой,
А я пройду по небосклону,
Никем не узнанный, немой.
Он отправил ответ, и хотел было уже спрятать смартфон в карман, как вдруг прямо перед ним, в каком-то облачном овале материализовалось трехмерное изображение Митрохи. Дед был одет в синюю фуфайку и оранжевую каску, а в руке крепко сжимал смартфон устаревшей модели (точно такой пропал у Подкрышена в прошлом году). Изображение покачало головой и спросило у Эмилия:
- Уже нюхнул, да?
Затем Митроха постучал пальцами по своему телефону и вопрос продублировался на экране у Подкрышена: "Уже нюхнул, да?". Эмилий машинально ответил: "Еще нет" и сунул смартфон в карман. Изображение тут же растаяло в воздухе, а Подкрышен подумал: "Второй глюк за сутки на производственную тему - это уже слишком. И какое хамство - спрашивать у своего работодателя о таких вещах. А впрочем..."
- Зайка, я отойду ненадолго, буквально на пять минут, - сказал Эмилий, вставая из-за стола.
- Угу, - кивнула головой Аделька. Она просматривала свежую уголовную хронику на своем смартфоне, пытаясь прояснить судьбу Пампушечки и оценить дальнейшие перспективы по его делу.
Туалет ресторана "Патриций" был оформлен в строгом европейском стиле без всяких римских прибамбасов. Все блестело и сверкало как в операционной клиники "Шаритэ".
"Вот - правильно, - подумал Эмилий, подставляя руки под фотоэлементы европейского рукомойника. - Ведь могут все сделать правильно, когда захотят. Европейскую поступь не остановить". Он высушил ладони под феном, прошел в ближайшую кабинку и удобно уселся на крышку белоснежного унитаза. Посетителей не было, вокруг стояла просто стерильная тишина, и это обстоятельство благотворно действовало на разболтанные за прошедший день нервы.
Не то, чтобы Эмилий так уж сильно этого хотел, просто по собственному опыту прохождения черных полос, он знал, что у каждой такой полосы есть точка апогея, точка наивысшего накала. Эмилий всегда узнавал приближение этой наивысшей точки по особому состоянию внутренней пустоты, и он чрезвычайно боялся этого состояния. Нужно было срочно заполнить чем-то эту темную пустоту, сгладить гребень набегающей волны, так сказать.