Брыль Янка
Сиротский хлеб
Янка Брыль
(Иван Антонович)
Сиротский хлеб
Перевод с белорусского А.Островского
Янка Брыль - видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведения издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом.
В сборник "Повести" включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: "Сиротский хлеб", "В семье", "В Заболотье светает", "На Быстрянке", "Смятение", "Нижние Байдуны".
Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы.
1
Как-то спросили маленького свинопаса: "Парень, а сколько штук в твоем стаде?"
"Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко".
Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: "Эй вы, белые, черные, рябые!.."
У Даника было их три: свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, - даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею "бурдёлок" - рогульку, которая барабанила по ногам.
Но со свиньями еще полбеды - хуже приходилось кое с кем из товарищей.
У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька... Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком - потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: "Вот как дам тебе манькой!" На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна - Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка - Нищий... Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:
"Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!.."
У Полуяна - много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой - солтыс, сельский староста.
"Не связывайся ты с ними, ну их, - говорила Зося сыну. - Не тронь, у них отец".
Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только "воды напиться" забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой - где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз - надо защищаться самому.
Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги - вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести...
Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.
- Держи! - крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.
С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.
- Дурак ты! - закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: - Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..
Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.
Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.
- Ничего. Ты, брат, не плачь, - говорил он, наклонившись к мальчику. Вырастешь - мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.
Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по "сивым" волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.
- Пойдем к колодцу... - начал он и вдруг умолк.
Сивый смотрел на него большими, полными слез глазами.
- Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи...
- Давай польку! - послышался за спиной у Миколы голос Василя.
Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.
- Играй, Степан, - сказал он гармонисту, - да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.
- Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! - раздались голоса. - Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!
- Да что вы, хлопцы! - оправдывался Василь. - Неужто вы думаете - я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!
- И не вставай, - сказал Микола, - посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего - нет.
Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу - уже с восторгом в еще заплаканных глазах.
Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:
- Тише, сынок, тише, - повторяла. - Не трогай их, говорила я тебе. Тише.
И он заплакал - ребенок все ж таки.
А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане - опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.
2
Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем... А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, - купила сыну сапоги. Первые в жизни.
Принесла их вечером из местечка - черненькие, блестящие, с красными подошвами. И каблуки и ранты блестят - смолой натерты! Правда, неладно вышло: сапоги были сцеплены друг с другом дратвой и, заторопившись, Даник не дратву разорвал, а прорвал в одном голенище дырочку. Маминого подзатыльника Сивый на этот раз и не почувствовал, но всю ночь не давали ему уснуть новые сапоги.
Они висели - живое искушение - на жерди у полатей, где мальчик спал, и, если б только не дырочка в голенище, как славно было бы думать о том, что он уже вырос большой, что скоро-скоро, через три дня, он пойдет в первый класс...
Школа стояла в стороне от деревни, на пригорке. Сама старая, она и окружена была старыми березами, защищавшими ее от зимних ветров. Манили Даника и эти высокие березы, и красивые дорожки вокруг школы. Не раз глядел он весной, как ребята, которые уже учатся, чистили дорожки от травы, посыпали их гравием и обсаживали ирисами. А внутрь, туда, где учатся, так ему до сих пор пробраться и не удалось.
Учитель, которого в деревне звали пан Цаба, Данику не очень-то нравился.