В какой-то момент Гриша вдруг заметил: за этим столом ни разу не прозвучало ничего действительно личного. Даже семейные воспоминания озвучивались с такой нейтральной интонацией, что казались репликами из методички для амбициозных сирот.
Он поймал себя на том, что, как только кто-то из сестер задавал ему каверзный вопрос, он начинал считать звуки: крошечные стуки вилок о фарфор, звон бокалов, цоканье каблуков под столом. Это успокаивало – позволяла отключиться от смыслового слоя и перейти в режим автоматического выживания.
– А вам нравится у нас? – вдруг спросила Лиза, едва заметно смутившись.
Гриша повернулся к ней, медленно, чтобы не спугнуть этот первый сигнал открытого любопытства.
– Лучше, чем в Москве, – честно сказал он. – Здесь всё настоящее. Даже иллюзии.
София прыснула в бокал, Елена впервые улыбнулась уголком губ, а Маргарита бросила на него такой взгляд, будто собиралась сделать выговор за нарушение субординации.
– Он шутит, – сказала она матери.
– Не думаю, – ответила Елена. – В этом доме мало кто умеет шутить.
Гриша почувствовал, как внутри у него что-то переворачивается: будто за обедом ему сделали скрытую операцию и вставили новый орган – для чувствительности к чужим ожиданиям. Он уже знал, что в этом доме будут ломать только по-крупному, но почему-то захотелось остаться.
– Тогда разрешите поздравить меня с новым назначением, – сказал он, подняв бокал. – Клянусь держаться до последнего.
Тост прошёл сдержанно, но эффект был мгновенный: за столом разом стало чуть теплее, как если бы кто-то открыл окно в душном зале.
– Завтра покажем вам рабочее место, – сказала Маргарита. – Не удивляйтесь, если там тоже всё по-прежнему.
– Удивляйте меня как можно чаще, – попросил Гриша. – Я этого не боюсь.
В этот момент он понял: впервые за долгое время его слушают не потому, что обязаны, а потому что интересно, как долго он выдержит.
За окном падали листья – медленно, плавно, как будто в городе решили проверить на людях новое средство для расслабления. В комнате пахло пряностями, горячим чаем и чем-то ещё, неуловимо личным. Гриша поднял взгляд на люстру и вдруг заметил: в каждом кристалле отражалась своя, отдельная сцена, и на всех – кто-то смотрел прямо на него.
Видимо, Ситцев выбрал себе новую игрушку. Но Гриша был не против. Он знал, что ни один семейный ужин не бывает вечным, а игры – только начинаются.
Меню было построено так, чтобы проверить не только желудок, но и характер. После закусок появился куриный бульон, в котором плавали идеально круглые, как артиллерийские снаряды, фрикадельки; за ним следовала запечённая утка с карамелизированными яблоками, чёрный рис в миниатюрных пиалах и пышный салат с ломтями свежего ананаса – последнее, вероятно, чтобы никто не забыл, что за столом сидят женщины, а не декабристы на каторге. С каждым новым блюдом в комнате становилось теплее, и если поначалу сквозняк чужого присутствия Гриши чувствовался явно, то теперь его как будто вписали в расклад, но только в качестве ещё одной изюминки для кулинарного эксперимента.
Сигналы между хозяйкой и дочерями были построены на уровне инфразвука: иногда хватало лёгкого движения брови или почти незаметного щелчка ногтя о стекло, чтобы разговор в одну секунду сменил тон, а собеседник – тему. Так, когда София попыталась вставить остроту по поводу местных мужчин мол, “в Ситцеве даже приличные люди – с кривым резцом”. Елена буквально на долю секунды сжала губы, и София мигом перешла к обсуждению текстуры утиной кожи, будто и не было попытки восстания против семейного вкуса.
Маргарита управляла сёстрами, как заправский диспетчер: если Лиза долго молчала, она бросала ей кость для разговора; если София слишком заигрывалась в иронию, Маргарита обрывала её коротким «Софи, прекрати». Даже официанты попадали под раздачу – ей хватало одного взгляда, чтобы подать сигнал, что кто-то неправильно сервировал соус или слишком рано убрал тарелку.
Гриша поймал себя на ощущении, что сидит в аквариуме с пираньями: он мог оставаться абсолютно неподвижным, но вокруг него всё равно с бешеной скоростью двигалась вода, и любая неряшливая реплика могла стоить ему плавника. Он решил наблюдать, ничего не инициируя. За это его внутренний голос называл себя трусом, но мозг упрямо твердил: сейчас главное – выжить.