Снаружи город продолжал разворачиваться, как немой короткометражный фильм с затхлым саундтреком: облупленные фасады, спутанные провода, редкие прохожие, передвигающиеся между припаркованных вразнобой машин, будто участники странного флешмоба. Гриша отметил, что в здешних дворах не было ни одного уличного художника, ни одного скамейного философа, только пенсионеры в ватниках и их мохнатые спутники, передвигающиеся с достоинством местных вельмож.
Мимо промелькнула детская площадка: резиновый заяц с вырванными ушами, перекрученная горка и мертвый мяч, вросший в черную, как асфальт, грязь. Он подумал, что если бы этот город был человеком, то давно бы сидел на антидепрессантах и носил бы рубашки исключительно с длинным рукавом.
– Конечно, нравится, – ответил он наконец, чуть повысив голос, чтобы перебить скрежет дворников по лобовому стеклу. – В других городах я бы так не замерз.
Маргарита поджала губы и улыбнулась – на этот раз чуть теплее, с оттенком признания. Она оценивала не только его ответы, но и то, как он калибрует дистанцию между ними, не позволяя себе быть ни слишком фамильярным, ни слишком формальным.
Гриша оглядывался молча. Ему нравилось ощущение: будто приехал на экскурсию в город, где уже всё понятно, но объяснить не получится. Окна во многих домах были зашторены, а кое-где даже наглухо заколочены. В подворотнях толпились собаки, размером с годовалого теленка; на детской площадке – ни души, только резиновый заяц с вырванными ушами и мертвый мячик в луже.
В этот момент Гриша понял: Ситцев не город, а система защиты от чужаков. Все в нем было построено по принципу "нам и так хорошо", а если плохо – значит, так надо. Он усмехнулся уголком губ и мысленно пересчитал окна в самом большом доме на проспекте, будто это должно было хоть на что-то повлиять.
Они промчались по улочке, где фонари были не просто тусклыми – они светили внутрь себя, не освещая ни тротуар, ни лица прохожих. На перекрестке стоял ДПСник, похожий на старого бульдога: взгляд неумолимый, складки на лице будто высекли топором. Маргарита снизила скорость, и тот глянул на нее пристально – она кивнула ему почти незаметно, и бульдог заулыбался, хотя это больше напоминало оскал.
– Здесь все всех знают, – пояснила она. – А если не знают, делают вид, что знают.
– Страшнее всего те, кто ничего не знает, но делает вид, – отозвался Гриша, пропуская иронию через вежливый фильтр.
– Вы – психолог? – спросила Маргарита, и в ее голосе впервые мелькнул интерес.
– Стараюсь быть, – сказал Гриша, не уточняя детали.
До особняка оставалось три квартала. Мимо пронесся бордовый трамвай, на борту которого не было ни одного пассажира, только водитель – с лицом монаха на исповеди. Пыльный фасад "Дома книги" смотрел на улицу слепыми окнами; у подножия ступеней, на газетке, сидел старик с протянутой рукой и пластиковым стаканом. Гриша вдруг вспомнил, как в детстве бабушка читала ему Достоевского и говорила: "Нищета – это когда даже жалость обесценилась".
Город становился красивее, чем дольше по нему ехали. От дряхлости заборов и облупленных фонарей возникало ощущение вечности, будто здесь само время застряло в ржавчине и никому нет до этого дела. Даже Маргарита, казалось, слегка расслабилась, убрав руку с рычага переключения передач и позволив себе выдохнуть полной грудью.
Гриша молчал, собирая впечатления в коллекцию, как филателист. Он уже понял, что Ситцев не простит фальши, но и искренность тут сработает только в качестве редкой монеты. Он посмотрел на Маргариту еще раз, заметил, как на правом виске у нее короткая прядь выбивается из идеального строя, и мысленно отметил: все-таки люди и города похожи сильнее, чем хотят.
Они остановились на светофоре у рыночной площади. Когда-то здесь торговали живым мясом и добрым деревенским сыром, теперь – мраморными суши и пластмассовыми фастфудами. Новые бутики светились стеклянным совершенством, словно отражали небо из другого города, а старые дома стояли в обиде: будто их оклеветали и не извинились.
Гриша смотрел на контраст как на чью-то гениальную, но жестокую шутку. Он не завидовал, не презирал, просто отмечал: здесь всё навсегда.
Машина тронулась. Два квартала тишины, и вдруг Маргарита спросила:
– Сколько вам было, когда умерла мать?