Черный, страшный угольный грузовик «Феникс», на который теперь погрузили не уголь, а людей, еле полз, низко осев, — вот-вот провалится в пучину. Пассажиры на нем истошно хором что-то кричали.
«Мечта», забрав семь тысяч человек, последней ушла из Севастополя.
Когда берег стал отдаляться, на палубе вдруг воцарилась мертвая тишина. Всех одолела грусть, все молчали. Кто-то снял военную фуражку и побелевшими губами шептал, пристально глядя на берег:
— Прощай, прощай… Навеки…
Но «Мечта» недалеко отошла от берега. Машина испортилась, ее чинили весь день и ночь. Пароход тяжело покачивался на месте. От берега к нему подходили лодки с пассажирами-валютчиками, которые почему-либо не попали ни на один пароход. Матросы за деньги подымали их на борт, а лодки уходили в Севастополь за новыми пассажирами.
Люди на «Мечте» сгрудились в трюме, на палубах, в шлюпках и под ними, у теплой трубы, под лесенками — всюду, где можно было сесть. Еще при посадке в давке Олег потерял дядю с теткой, их оттеснили куда-то на корму. Когда пароход стал, Олегу начало казаться, что вот починят машину и одинокая «Мечта» возьмет да и повернет обратно к пристани.
Разыскивая дядю с теткой, Олег перешагивал через людей. Люди бранились, хватали за ноги, грозили выбросить его рыбам на обед. Ночью на палубе было холодно, ветер рвал, жали со всех сторон, кто-то ударил Олега каблуком по лицу. Перед рассветом вдруг команда: «Всем пересесть на левый борт!» Шутка ли, всем с вещами сразу же переместиться. Визг, проклятья, вопли вознеслись к мачтам и к черному небу.
Сутки ничего не ели, хотя в утробе судна — продукты из интендантских запасов. Наконец к утру раздали банки американских консервов. Кадилов повязал себе на рукав зеленую повязку, весело орал на всех. Позавтракал, деловито через людей запрыгал на нос — там на вещах лежала закутанная в платок молодая женщина.
Опреснители работали исправно, но на семь тысяч человек пресной воды не хватало. Стали делить воду. Подставь свою кружку — нальют на весь день. Но не пробиться к кранам. Их охраняли юнкера с винтовками. Возле баков вспыхивали драки. Затаптывали. Даже Кадилов отступил — развел руками.
Олег пытался протолкнуться — вылетел из толпы как пробка и заплакал. Снова кинулся, вот-вот уже кран — нет, отбросило, оттеснило к борту.
Сами юнкера в охране пили сколько хотели… Какой-то полковник старался через головы подать юнкеру у крана свою пустую кружку, сперва грозно требовал, потом униженно молил налить хотя бы каплю. Но юнкер поддел штыком пустую кружку и, оскалясь, забросил ее к черту, далеко от охрипшего полковника.
Пассажиры со скомканными сменами белья, с френчами и галифе протискивались к матросам — обменять на воду. Многие пили морскую — зачерпывали за бортом консервными банками на веревочке. Олега от морской воды стало тошнить. Иные пили вино, потом у них начинались галлюцинации…
Многие заболели и лежали под шинелями вместе со здоровыми. Скончалась старуха, которую в кресле несли по набережной в Севастополе. Юнкера деловито сторговались с двумя солдатами, те снарядили и бросили старуху в море.
Какая-то компания, вооруженная карабинами, проломилась в трюм, завладела казенным имуществом, продуктами оторвавшегося от земли интендантства.
И нелепыми были семь, как в библии, тощих коров, которые топтались в загаженной загородке, скользили в навозе и тупо смотрели на сумасшедших людей.
Под лестницей рожала женщина, кусала руки, чтобы не кричать. А рядом, примостившись на ящике и едва прикрывшись шинелью, забавлялась разнузданная парочка… Олег почувствовал, что у него мутится рассудок.
Он старался найти хоть крупицу чистого, что еще оставалось в мире. Мысль о Лизе на секунду ослепила. Увидел ее отчетливо — искринки в глазах, веснушки на носу и скулах. Закрыл глаза, на минуту оглох.
А Кадилов подошел к Олегу, веселый, пьяноватый, с гитарой, и запел:
— Неправда, мы не навоз! — крикнул Олег и метнулся к офицерам, разложившим на чемоданах карты. — Господа, вернемся! Нужно сказать капитану! Сейчас же к берегу. Это вполне возможно. Кто со мной — к капитану!