Кто сделает, чтобы глаза людей блестели от счастья, а не от голода, худое тело не лезло бы из отрепья, люди не болели бы так страшно, не умирали молодыми, не рылись попусту в склонах Фаланговой горки?
Он окончил гимназию с золотой медалью, говорил и читал по-французски, переводил из Горация, а душевная сила в нем проснулась позднее… Ехал через Голодную степь, согревался на конно-почтовых станциях, думал, что там, куда уходит солнце, далеко за Голодной степью со стаями волков и шакалов и с тиграми в камышах — в сказочно больших городах, в университетах, где пишут и печатают волнующие книги — «Коммунистический манифест», «Что делать?» — он непременно вступит в борьбу. Подумал так и почувствовал теплый комок в груди — бодрость.
Петербургское студенчество кипело. Политехнический посещали не только аристократы — князь Касаткин-Ростовский, барон фон Гильдебрант, — но и такие, как он, Фрунзе, из провинции, из простых. Белый как лунь профессор истории стучал кулачком по кафедре: «Да здравствуют молодые искатели правды-истины!» У подъезда еще стояли швейцары в позументах, с золочеными булавами, поодаль — городовые и шпики, еще гудели кабаки окрест, гренадеры с пышными бакенбардами все еще мерзли в карауле у памятников императорам. Но совсем о другом свидетельствовали грозно дымившие в небо заводские трубы на окраинах, кипучие студенческие сходки в актовых залах. Жарко, в тесноте не поднять руки, но под высокими сводами звучат голоса, как серебряные трубы, и его, Фрунзе, голос: «Ввериться руководству социал-демократической партии!»
Повсеместно брожение, требование конституции, отмены самодержавия… До колотья в глазах читал Иерузалема, Кюльпе и трудного Вундта — пока еще введение в философию. А вот уже и Маркс на русском. Логика жизни, учение социализма повели его в рабочую лачугу, на завод.
Девятого января он шел ко дворцу вместе с рабочими. От теплого дыхания тысяч над головами поднялось белое облако пара. Когда ударили залпы и многие упали, облако разорвалось, свежий снег запестрел от кровавых пятен, потемнел. Измазался липким и край рукава его, Фрунзе, студенческой шинели. В давке не сразу ощутил боль в руке. Этой рукой потом написал письмо:
«Милая мама, потоки крови, пролитые девятого января, требуют расплаты. Жребий брошен, рубикон перейден, дорога определилась. Отдаю всего себя революции. Не удивляйся никаким вестям обо мне…»
В «Русском Манчестере» — Иваново-Вознесенске, куда послала партия, ткачи ткали версты сукон, сами — в лохмотьях. Фрунзе тогда писал листовки: «Страшись, царь! Волна поднимается…» Полиция ходила за ним по пятам, но Фрунзе в любое время дня и ночи находил убежище, менял места ночевок: то в одном, то в другом ночевал бараке. Однажды в семье рабочего лег под обеденный стол вместе с детьми; пришла полиция, шарила, заглянула мельком и под стол. Да так и ушла ни с чем. В полумраке не заметила среди детских лохматых голов большую стриженую…
В Иванове разгорелась стачка. В центре города, перед Управой с двуглавым орлом, начались митинги. Защищенный от полиции плотной живой стеной ткачей, он выступал с трибуны — с большой бочки из-под сахара. Тогда возник первый в мире Совет. Конная полиция и казаки выбили ткачей из города. Народ повалил на берег тихой Талки, в талкинский подгорный лес. Днем и ночью при свете смоляных факелов, роняющих куски огня, при свете костров, отражающихся в реке, собирались толпами, наслаждались чувством братства, пели революционные песни. Фрунзе писал листовки:
«Товарищ! Пусть не остывает в тебе жгучее чувство обиды! Вспомни, товарищ, о каторжной жизни своей. О детях своих. Ведь они есть хотят, они жить хотят! Мы устали страдать, мы устали терпеть, мы хотим счастья, мы хотим воли!»
К мурлычущей Талке выскакивали из-за красноватых сосен и черных елей казаки на конях; топча молодой папоротник, гнались за людьми, многих порубили, искалечили. Он, Фрунзе, писал протест-ультиматум губернатору, требовал прекратить преследование Совета. Рискуя собой, выходил на переговоры с казаками, убеждал их не воевать с рабочими.
Тогда в Иванове он создавал боевые дружины, отбирал смелых, преданных, в лесу за Шуей, и возле Иванова за рекой учил боевиков стрелять из винчестера и сам учился попадать в цель без промаха. На темных улицах по ночам дружинники снимали с полицейских шашки, револьверы, отбирали патроны; полицейские стали бояться выходить в одиночку. В декабре дружина срочно выехала в Москву и до конца стояла на баррикадах.