— А, Павлуша! Зови скорее.
С важной миной быстро вошел начинающий полнеть генерал Шатилов. Увидел голого правителя — расхохотался. Врангель серьезно посмотрел на свои длинные босые ноги.
— Извини, Павлуша, я сейчас…
Шатилов откинулся в удивлении.
— Первый раз вижу тебя в таком… Уморил, Петр Николаевич, чистый Дон-Кихот…
— Нет, уж лучше Петр Первый, — неискренне хохотнул. — Впрочем, нынче цари не в моде, даже самые лучшие. А Наполеонов из меня получилось бы два… — Выслал денщика. — Но говори скорее — что Париж?
— Подтверждается! — Звеня шпорами, Шатилов заходил по комнате. — Ночью через Париж сообщение: поляки задохлись. Красные перешли в контрнаступление и бьют ляхов смертельно. И опять Буденный! Прорвал фронт, разнес одну армию; сейчас, как видно, окружает другую. Словом, Пилсудский на Правобережной Украине того…
Врангель слушал, замерев на месте, держа в руках рубашку. Большие глаза остановились. Нервно сунул голову в ворот, словно в петлю; коротко, радостно рассмеялся.
— Мильеран и Ллойд-Джордж дураки! Поспешили выпустить Пилсудского. А подождали бы меня — Москва сейчас не ликовала бы… Увидишь, нынче прибегут ко мне: наступать! Сегодня же придут с записками. Даже косой (так Врангель в интимном кругу называл генерала Тахакаси) пожалует с улыбкой.
Лихорадочно, толчками, то и дело останавливаясь, Врангель заходил гигантскими шагами.
— Хорошо, я буду наступать. Армия собрана! У Советов на Перекопе живой силы в три раза меньше. Едва ли наберется десяток самолетов. Танков во всей Красной Армии ни одного. У меня двенадцать… Я хочу наступать, Павлуша, я буду наступать. Беда только — на одного бойца шесть едоков-бездельников, черт!
Остановился перед Шатиловым.
— Я должен наступать, Павлуша! Не потому, что они хотят; мне нужно кормить армию и всех собравшихся тут бездельников, иначе меня сожрут. Как говорят красные, даешь Северную Таврию, даешь хлеб! Нас интересует Донбасс… Десант на Таманский полуостров — разожжем пожар на Кубани. Кубань и Дон дадут людей и лошадок. Лошадок, Павлуша! Если к нам перейдут мужички, казаки с лампасиками, кубанцы, донцы, — а ведь перейдут, ведь землю отдаю им в личную собственность, своей жены имение на Украине продаю! — когда повалит ко мне вонючее прожорливое мужичье, моя армия станет великой…
В полдень Врангеля в его ставке посетили французский полковник Бертран, американский адмирал Мак-Кели. Известили о впечатлениях, надеждах, устремлениях своих правительств. Словом, потребовали немедленно начать общее наступление. План операций вместе разрабатывали еще весной. Менять не нужно.
В полдень общее наступление было окончательно решено. Одновременно Врангель приказал усилить укрепления на Перекопе и на побережье Сиваша. Крым останется крепостью, базой.
В Перво-Константиновке у Антона Феся пробыла семь дней. Постирала его рубашки, гимнастерку, пересмотрела, перетрогала многие вещи — перочинный нож, ложку, три книги, смешные картинки на больших листах, свернутых в трубку. Возьмет в руки кисет или ремень — и рада: касается своими руками его вещей, даже запах от них какой-то родной. Посмотрит на стоптанные, кривые сапоги и — хоть украсть для него крепкие!
Антон был занят все дни. Вечером приходил с хлебом и крупой. Феся терпеливо ждала, говорила о нем с хозяйкой-старушкой. Та рассказывала, какой он хороший человек. Скромный, в хату войдет — без шума, старается не потревожить, и, хоть поздняя ночь, если ведро пустое, непременно воды принесет.
Один раз Антон пришел с товарищем. Что-то целый день писали карандашом, зачеркивали, опять писали. А дня через два после этого вдруг Антон прибежал засветло, поспешно собрал вещички и стал прощаться. У Феси упало сердце, побелела. Антон с мешком за плечами встал перед ней.
— Ну, Феся, прощай, родная! Не беспокойся, не убьют. Полк выступает. Завтра утром иди домой, там тебе будет веселее. Вернусь — дам знать, а может быть, и сам прибегу в Строгановку.
Феся стояла спиной к двери, будто не хотела его выпускать.
— Боюсь я, уйдешь, не увижу больше.
Антон засмеялся, схватил ее руку.
— Увидимся, не бойся, как же так — не увидимся! Мне без тебя никак не жить.
Она сказала:
— Ну, смотри же. А я — век не забуду. Вот здесь ты у меня, в самом сердце.
Расстались. Утром с попутной подводой Феся вернулась в Строгановку.
Дома ни на кого не смотрела, работала не покладая рук. Все думала о жизни, об Антоне. От него не было вестей. Уже миновала неделя. Феся терпела, терпела, а дальше терпеть не было сил. Еще день подождала, а на другой поднялась чуть свет и пошла в Перво-Константиновку. «Узнаю хоть что-нибудь про Антона. Там, верно, известно».