В селе снова заиграла гармонь. Прислушиваясь, Олег заговорил:
— Знаешь, я, конечно, не большевик, но… странно мне. Сегодня утром прочитал в «Голосе», что большевикам выпал завидный удел — «доверие, — как там пишут, — широчайших масс». И знаешь, как иголкой укололо… Я это и раньше чувствовал, смутно. А теперь отчетливо…
Кадилов угрюмо бросил:
— Зимой на этом же месте ты говорил о ненависти к Слащеву, а сейчас объясняешься в любви к большевикам.
— В любви? Но понимаешь, какая ерунда, они знают, чего хотят. А мы? Извини, пожалуйста, я люблю рассуждать. Мы не знаем, чего хотим, а про большевиков пишем в газетах какую-то мелкую, дурацкую чепуху, например о том, что балерина Гельцер в Москве вышла на сцену в валенках и что большевики зовут ее «товарищ Гельцер»… Мы же, как идиоты, слушаем в театре лекции профессора Петроградской духовной академии Малахова про культ сатаны, про масонство и евреев… Ничего-то мы не понимаем и ничего не хотим понять… Жужжим, как комары… Вот именно — комары…
— Ну, брат! — вспылил Кадилов. — Тебе выспаться надо.
— Выспаться — это не поможет, — сказал Олег.
Однажды в шалашике Олега спасался от жары толстый журналист из Севастополя, губастым ртом ловил воздух, постанывал:
— Спасибо, подпоручик, за тень. Кажется мне, вы честный человек, но, не обижайтесь, наивный — по глазам вижу. И хочу сказать вам, голубчик: если там, — журналист вялой рукой показал на север, — у вас родственники или хотя бы знакомые, непременно постарайтесь… туда. Надо вырваться отсюда, из этой банки с пауками. На фронте успехи — гром победы. А коммунисты кончили с Пилсудским, теперь возьмутся за нас. Главное, голубчик, наше дело исторически проиграно. Видите ли, спасение расшатанной России, оказывается, не в нас, а в коммунистах. Так распорядилась история… Вчера приехал француз-коллега, только что из Москвы, видел там Уэллса, который был у Ленина. Не коммунизм, а мировой империализм терзает погибающую Россию, отчасти, голубчик, нашими с вами руками, душит ее чудовищной лапой, и спасет Россию, говорит Уэллс, только Советская власть. Большевики мечтают о строительстве, о машинах, об электричестве, о дорогах, о мостах… Понимаете, голубчик, в нас не верит не только народ — никто не верит. Вот что понял англичанин Уэллс. Три года назад я думал, что пишу правду о большевиках. А выходит, гм… в лучшем случае, ошибался…
Олег слушал опустив глаза, чувствовал, что журналист прав. Тот будто заснул, но вдруг засмеялся.
— У нас пишут: «Крым — пистолет, направленный в грудь Москвы. Крым — трамплин для прыжка в глубь России». Взгляните на карту, кажется почти невероятным, что мы, кучка в Крыму, можем грозить многим миллионам, всей стране. Но грозим и успешно наступаем, потому что за спиной у нас англо-французский флот… Впрочем, и американский. Знаете ли вы, что Америка предприняла демонстрацию с целью «показать свой флаг» в советских портах? Американская эскадра вошла в Черное море, хотела войти в Новороссийск, но линкор «Южная Каролина» напоролся в Цемесской бухте на мачты затопленного в позапрошлом году большевиками миноносца. Пришлось ретироваться для ремонта на английскую базу. Ну, это им не убыток, у них большой доход. Они покупают нас, покупают теплую кровь по дешевке… Да, да, да! Врангель — ротмистр с безумным наполеоновским честолюбием, энергичный, изворотливый, добывает себе славу, а, французам — царские долги. Вот и все! Красиво? Ему удалось отправить в бой несколько десятков тысяч выбитых из жизни людей, но Россию увлечь не удастся никогда.
Летняя ночь горела над степью, светила несметным скопищем звезд, гремела нескончаемой песней кузнечиков. Человеческий голос в просторах казался глухим, слабым, будто доносился из-под земли.
У колодца отдыхала овечья отара, дремали собаки, мелькал живой огонек в белом густом дыму — горел костер. Его зажег старик чабан — просто веселее с огоньком. Старик закрыл глаза, будто спал. Лиза настороженно поворачивала голову, прислушивалась, временами поднималась и уходила в темноту — словно для того, чтобы посмотреть овец.
В последние дни стал наезживать на костер тот самый офицер. Соскакивал с коня, садился к огню, говорил с Лизой, иногда рассказывал о древности — как вели на базар в Феодосию девушек продавать, как купец ощупывал невольников, считал у них зубы во рту, сажал на дно корабля и увозил навеки в Турцию. Посидев час-другой, офицер снова — на коня и уезжал. Каждый раз, прощаясь, за что-то благодарил. Зачем он приезжает к ним ночью? Почему один, без товарища? Это ясно как день. Не к старику же он приезжает и не греться у костра. Приезжает к ней, Лизе, потому что красивая, сам сказал. Все смотрит на нее, ясно, любуется, все норовит в глаза посмотреть и за руку взять. У самого же глаза жалобные, как тогда, зимой, когда замерз и она горячим молоком отпаивала. Жалко его аж до слез, потому что у него на душе камень. Не знает, бедный, как быть, куда приткнуться. С белыми ему нехорошо, а красных боится. Вчера шепотом сказал, что хочет сбросить погоны, но не знает, куда денется, если снимет и убежит от Врангеля. Как помочь? Какие руки приложить? Кажется, освободится его сердце, будет легче и ей… Голос у него сердечный, так бы и слушала. Приезжает, садится близко, касается плечом. Вздохнет — ремешки на нем скрипят…