– Кто такой Тони? – повторил Холлоранн.
– Мама с папой называют его моим «невидимым приятелем», – ответил Дэнни, тщательно воспроизводя слова. – Но на самом деле, он настоящий. По крайней мере, я так думаю. Когда я по правде сильно стараюсь что-нибудь понять, он иногда приходит. И я как будто падаю в обморок, только… там бывают видения, как вы говорите. – Он взглянул на Холлоранна и сглотнул. – Раньше всегда приятные. А теперь… не помню, как называются сны, когда пугаешься и плачешь?
– Кошмары? – спросил Холлоранн.
– Да. Правильно. Кошмары.
– Про этот отель? Про «Оверлук»?
Дэнни снова опустил глаза к своей руке с «сосательным» пальцем. – Да, – прошептал он. Потом, глядя вверх, в лицо Холлоранну, пронзительным голоском заговорил.
– Но я не могу рассказать все это папе, и вы тоже не можете! Ему пришлось взяться за эту работу, потому что дядя Эл не смог найти ему никакую другую, а папе надо закончить пьесу, а то он опять может начать Плохо Поступать, а я знаю, что это такое, это значит – напиватьс я, вот что, он всегда напивалс я, а это плохо! – Дэнни умолк, готовый расплакаться.
– Ш-ш-ш, – сказал Холлоранн и прижал личико Дэнни к шершавой ткани пиджака. От него слабо пахло нафталином. – Ничего, сынок. А ежели пальчику нравится у тебя во рту, пускай забирается, куда ему охота. – Но лицо его было встревоженным.
Он сказал.
– То, что ты умеешь, сынок… я называю это «сиять», Библия – «иметь видения», а ученые – «предвидеть». Я много читал об этом, сынок. Специально. И означает все это одно – видеть будущее.
Дэнни кивнул, не отрываясь от пиджака Холлоранна.
– Помню, раз я так засиял, что сильней ни до, ни после не бывало… этого мне не забыть. В пятьдесят пятом. Я тогда служил в армии, за морями, на военной базе в Западной Германии. До ужина оставался час, а я стоял у раковины и дрючил одного салагу за то, что картошку чистит слишком толсто. «Эй», – говорю, – «ну-кась, погляди, как это делается». Он протягивает мне картошку и ножик, и тут кухня пропадает. Целиком. Хлоп – и нету. Говоришь, тебе перед… видениями этот Тони является?
Дэнни кивнул.
Холлоранн обнял его одной рукой.
– А у меня пахнет апельсинами. Весь тот день пахло апельсинами, а мне это было ни к чему, потому что они входили в меню ужина – мы получили тридцать ящиков из Валенсии. В тот вечер все в проклятой кухне провоняло апельсинами.
Я на секунду вроде как отключился. А потом услышал взрыв и увидел пламя. Крики. Сирены. И еще зашипело – так шипит только пар. Потом я вроде бы чуть подвинулся ко всему этому и увидел сошедший с рельсов вагон, он лежал на боку и написано было: «ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ДЖОРДЖИЯ И ЮЖНАЯ КАРОЛИНА», и меня осенило, я понял – на этом поезде ехал мой брат Карл, а поезд соскочил с рельсов и брат погиб. Вот прямо так. Потом все исчезло, а передо мной – этот перепуганный тупой салабон, все протягивает мне картошку с ножиком и говорит: «Сержант, ты в норме?» А я говорю: «Нет, только что в Джорджии погиб мой брат». Дозвонился я, наконец, до мамочки по междугородному телефону, и она рассказала мне, как это было.
Но, видишь ли, мальчуган, я это уже знал.
Холлоранн медленно покачал головой, отгоняя воспоминание, и сверху вниз заглянул в широко раскрытые глаза мальчика.
– Но запомнить тебе малыш, надо вот что: такие штуки не всегда сбываютс я. Помню, всего четыре года назад я работал поваром в лагере для мальчиков на Длинном озере, в Мэне. Вот сижу я в Логанском аэропорту, жду посадку на свой рейс, и тут запахло апельсинами. Впервые, лет, наверное, за пять. Вот я и говорю себе: «Господи, что ж будет в этом ненормальном ночном шоу дальше?» и отправляюсь в туалет, и сажусь на унитаз, чтоб побыть одному. Сознания не теряю, но появляется у меня ощущение, что мой самолет разобьется, и делается оно все сильней и сильней. А потом пропадает вместе с запахом апельсинов, и делается ясно, что все кончилось. Я вернулся к кассам авиалиний «Дельта» и поменял свой рейс на другой, через три часа. И знаешь, что было?
– Что? – прошептал Дэнни.
– Ничего! – сказал Холлоранн и рассмеялся. Он с облегчением увидел, что и мальчик слабо улыбнулся. – Ничегошеньки! Самолет сел, как по маслу и точно по расписанию. Вот видишь… бывает, предчувствия ничем не кончаются.
– О, – сказал Дэнни.
– Или возьми скачки. Я много хожу на скачки и обычно играю очень неплохо. Когда они отправляются на старт, я стою у ограды и иногда сияние мне подсказывает, так, чуть-чуть: та лошадь или эта. Обычно такое чутье дает прилично заработать. Я всегда твержу себе: в один прекрасный день ты угадаешь три лошади в трех больших заездах и получишь на этом такие деньжищи, что можно будет рано уйти на пенсию. До сих пор это еще не сбылось. Зато много раз я возвращался домой с ипподрома не на такси, а на своих двоих со слипшимся бумажником. Никто не сияет все время, кроме, может, Господа на небесах.