Дядя только приподнял брови, не спеша спорить. А Артур нахмурился.
— Что? Ты ничего не скажешь мне? Не поддержишь? Не возразишь? Какого дьявола ты ничего мне не посоветуешь, Эрик? Я в кое-то веки не знаю, что делать, а ты молчишь. Ты! Самый долбано мудрый мудак в моем клане, в моей работе, в моей семье. Ты только слушаешь и разводишь руками. Скажи уже!
Музыка гремела, поглощая крик Артура, но Эрик стоял близко и прекрасно слышал его слова. И в этот раз он не мог промолчать.
— Я пристрастен, Артур. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к Наташе. И я не лез в ваши отношения. Я люблю тебя, парень, но и ее я люблю. Если бы я тебе озвучил то, что ты только что сказал сам, то… — он вздохнул, потер переносицу. — Ты не такой человек, Артур. Ты всю жизнь будешь ломать ее. Но она — скала, она выстоит, хоть и искрошится. А ты огонь и никогда не затухнешь. Вам не победить друг друга. Это не любовь, а сплошная боль. И мне невыносимо на это смотреть, но и повлиять я на вас не могу. Не хочу.
— Я тебя понял, — только и ответил Артур.
Он кинулся через толпу к выходу. Прокладывая себе дорогу локтями, плечами, он рвался на улицу, потому что дышать с ней одним воздухом, находиться в одном помещении вдруг стало невыносимо. Где-то в середине зала он замешкался, завяз в толпе. Песня заканчивалась, Артур повернул голову к сцене и встал. Он уговаривал себя посмотреть на нее последний раз. Последний раз позволить себе желать ее. И не смог отказать себе в этом, хотя сердце ныло тупой болью, а разум советовал убираться поскорее. Последний раз он собирался получить этот кайф, смешанный с мучениями. И, конечно, на него упал луч прожектора. И ее глаза нашли его в толпе. Их взгляды встретились. Разумеется, он не мог слышать или видеть, скорее почувствовал, как она вдруг перестала дышать.
Стейна обернулась к музыкантам и танцовщицам, дала какой-то знак, и через секунду по залу раскатилось:
— Я в лесах наберу слова,
Я огонь напою вином…
Под серпом как волна — трава,
Я разбавлю надежду сном.
Тебя творить -
три года не говорить.
Он слушал ее голос, слова, звучавшие одновременно и признанием в любви и приговором.
— Всю душу я отдала,
А другая тебя нашла,
Другая за руку увела,
Я ее за то прокляла.
Артур опустил голову и был готов уйти, но последний куплет остановил его.
— Будет время, и будет ночь…
Как в голодный, беззвёздный час
Ты беги, разлучница, прочь -
Обернется огнем мой князь.
Вспыхнут порохом дом и лес,
А дорога ему — в мой край.
Как затлеет подол небес,
Всю, как есть, меня забирай!
Стейна протягивала руки к залу, словно приглашала его. Ее глаза и губы улыбались. Она звала его. Она хотела его.
Солистка ушла за кулисы, оставив зрителей с музыкантами, доигрывавшими мелодию, и танцовщицами, кружащимися по сцене.
Хищная улыбка изрезала лицо Артура. Он рвану со всех ног. Но уже не на улицу, не домой, а в сторону гримерок. Именно в служебной части клуба его настиг Эрик.
— Ты чего вытворяешь? С ума сошел? — рявкнул он, прихватив племянника за локоть.
— Она звала меня, Эрик, — затараторил перевозбужденный Артур. — Похер все. Она звала меня. Она хочет меня.
— Пять минут назад ты говорил, что это не повод ломать ей жизнь. Остынь, Артур.
— Насрать. Я не могу. Ты не понимаешь. Эта песня… Она же никогда ее не пела. Она написала ее для меня, обо мне, о нас. Она говорит мне…
— Бля, парень, ты себя слышишь? Ты пошлешь все, чего достиг, из-за песни? Что за бабьи сопли? Хоть бы и для тебя она пела, но куда девать твою жену, Тони и то, что вы из разных кланов? Очнись, Артур. Приди в себя уже. Оставь ее в покое.
Артур моргнул, чтобы прогнать с глаз пелену наваждения. Он взглянул на дядю трезво и спокойно, а потом твердо произнес:
— Я сам разберусь со своей жизнью. Спасибо за участие.
В его словах и тоне Эрик услышал того мальчишку, который решил переехать к дяде в Питер. И никто не смог бы его остановить. Он отпустил Артура, позволив ему пройти дальше к гримеркам. Эрик знал, что ничем хорошим это не кончится, но не в его власти было помешать племяннику.
А сам Артур летел, как на крыльях. Ему стало так легко и хорошо. Тревожное волнение сменилось предвкушением, даже возбуждением. Он хотел этого знака, желал его. И не мог игнорировать. Здравый смысл, как всегда, заглушило вожделение, страсть ослепила. Савицкий дернул дверь гримерки Стейны и замер на пороге.