Выдохнув, Челнок приподнялся на локте, тряхнул головой. По щеке текла кровь, шлепаясь на линолеум тяжеленькими, сытыми каплями. Пистолет лежал у стены. Превозмогая дурноту, Челнок поспешно схватил его, повернулся на бок, суча ногами, в тщетной попытке отползти подальше, вытягивая руку с оружием.
Зря торопился. Литой валялся посреди коридора в луже крови. Майка у него была в крови, и трусы вроде тоже были в крови — хотя это хрен его знает, они и так темные, — и на ногах почему-то была кровь. Еще Челнок увидел рифленые подошвы то ли сандалий, то ли тапок. Вот на них крови вообще не было. Пока. Здоровенная лужа быстро натекала из-под тела, и Челнок подумал, что если сейчас же не встанет, то весь перепачкается. Впрочем, похоже, он и так уже перепачкался. Вон все плечо залито. Пиджак теперь на выброс только и годится.
Пошатываясь, цепляясь за стену, он поднялся. Механически попытался стереть кровь с пиджака, да только испачкался еще больше. От ладони на ткани оставались бурые полосы, и это было странно, потому что из-под Литого кровь текла светлая, а у него на руках оказалась темная. Или это свет так падал хреново? После пары безуспешных попыток Челнок бросил это дело. Все равно ни фига не получалось.
Со двора теперь не доносилось ни звука. И никто почему-то не поднялся к нему на помощь. Либо пацаны сорвались, почуяв ментов, либо Литой всех положил. В любом случае надо было уносить ноги.
Челнок двинулся было к лестнице, но передумал. Если менты приехали, то, понятное дело, устроят засаду внизу. Он повернулся и побрел к видневшемуся в конце коридора окну.
В натекшей из-под Литого луже остались отпечатки его туфель, но Челноку было плевать. Он почти добрался до окна, когда кто-то схватил его за плечо. Челнок обернулся. Вообще-то он приготовился выстрелить, да не смог нажать на курок. Силы куда-то делись.
Перед ним стоял один из пехотинцев и беззвучно, как рыба, раскрывал рот. Это было дико смешно, и Челнок засмеялся. Собственный смех доносился до него глухо, словно из бочки. Пехотинец, сообразив наконец, что Челнок не реагирует на слова, схватил его за руку и потащил по коридору. Пока они шли, Челнок все пытался припомнить погоняло пехотинца, но в голову лезла какая-то ерунда, каша, в которой было все, кроме того, что нужно.
Они скатились по лестнице, причем пехотинец тащил Челнока едва ли не на себе, выбежали во двор. Кешина мама уже не сидела на корточках, она стояла с раскрытым в немом крике ртом и раскачивалась, как дерево под ураганным ветром.
Пехотинец потянул Челнока к воротам. С трудом переставляя слабые, подгибающиеся ноги, Челнок поплелся следом. Впереди четверо тащили мертвого Черепаху, ухватив того за запястья и брючины.
Челнок смотрел, как болтается у самой земли то, что осталось от головы Витька, — нечто, напоминающее перекошенный и перевернутый вверх дном котелок, заполненный шмотками чего-то белесо-розового, отвратительно-губчатого, щедро перемешанного с волосами. И, пока они шли к машинам, Челнок все силился понять, почему же оно, это розово-губчатое, не выпадает, как удерживается там, внутри, а Черепаха насмешливо качал головой и пялился на него из-под полуприкрытого века единственным уцелевшим глазом. На месте же второго зияла пустая глазница, обрамленная рваными клочьями плоти. Голова весело моталась из стороны в сторону и билась о ноги пехотинцев, оставляя на штанинах неприятные мазки.
Они выбежали за ворота. Пехотинец усадил Челнока на заднее сиденье «Волги», бережно пригибая тому голову. Черепаху же погрузили в багажник, побросав поверх ненужные теперь «стволы».
Это Челнок помнил, а вот потом силы оставили его окончательно, и он прилег на бок. Вернее, не то чтобы прилег, скорее завалился, но удачно, почти не ударившись.
«Волгу» тряхнуло при развороте, когда колесо угодило в разбитую колею. И только после этого Челнок позволил себе провалиться в спасительное беспамятство, поскольку дальнейшее от него все равно уже не зависело.
Дом Гравера стоял за городом, на отшибе, подальше от людских глаз. Нет, Гравер мог бы позволить себе и квартиру в центре, но очень уж не любил городской суеты. Опять же ему нравилось отсутствие соседей. Никто не лезет в душу, не заходит «за сахарком», не пристает с дурацкими разговорами о пенсии и работе, не просит взаймы. Гравер терпеть не мог двух вещей — разговоров за жизнь и когда просят в долг.
Семьи у него не было. Вернее, семья была, но где-то далеко и сама по себе. Дочь, кобыла перезревшая, никак не могла выйти замуж, писала ему часто о своем и материном житье, не понимая, похоже, что Граверу нет до них никакого дела, просила денег и мечтала о том, как было бы хорошо, если бы они жили все вместе «поближе к столице». На просьбы он откликался, деньги высылал, после чего дочь благополучно оставляла его в покое до следующего приступа «ностальгии» по отчему крову и деньгам. Тем их общение и ограничивалось. И слава богу.