И, не выдержав взгляда не помнящего родства, перевёл глаза на попечителя:
– По инструкции я обязан этапировать вашего подопечного за Камень. Ему место там.
О двадцати ударах плетьми местный диктатор уже не заикался.
– Зачем же непременно этапировать? – примирительно возразил Сергей Борисович, у которого камень с души свалился. Мы и так собирались переезжать в Томск, как только установится путь.
Скорых сказал правду. Задерживаться в Предуралье надолго не предполагалось. Однако старый работник усадьбы передал из Томска устный наказ купца Хромова не покидать убежища до особого знака. Ожидание затянулось. И вот на днях неизвестный доставил художнику в письмо, в котором иносказательно звучал наказ собираться в путь.
Фёдор Кузьмич так же смиренно, ни к кому определённо не обращаясь, попросил разрешение выйти и, не ожидая ответа, удалился.
В это время в прихожую вышла молодая женщина с мягким, приветливым лицом, в кружевном чепчике.
– Прошу вас, господа, в гостиную, откушать.
– А что, нелишне, заодно картины нашего мастера посмотрим, – нашёлся градоначальник, извлекая из-под отвислого, будто тощий бурдюк, брюха брегет на цепи и заглядывая под крышку циферблата. – Чай, время обеда.
Общество оживилось. Полицмейстер показал себя заботливым отцом:
– Распорядитесь, хозяюшка, нижних чинов накормить.
– Да, да, непременно, – Дарья выглянула в окно. – Архип, отведи солдатиков на кухню.
…Не скоро громко отрыгивающий градоначальник и благостно улыбающийся полицмейстер, оба красные, навеселе, провожаемые хозяином усадьбы, присоединились к нижним чинам. Сытый экскорт ждал начальство на скамейке у ворот под надзором Антипа.
– Верите, господа, ы-ы-ык! Я под Парижем самого царя видел, как вас сейчас, – первое лицо города вытянул руку, показывая расстояние. – Мы тогда с французами дуэлю на пушках имели. Нашей батареей командовал поручик Борисов…ы-ы-ык!
– Андрей Борисов? – воскликнул ростмистр.
– Ы-ы-ык! Он самый. А вы тово, знались?
– Нет, нет, продолжайте, сударь.
– Так значит, мы с лягушатниками перестреливаемся, а царь с князьями да графьями разными с горки смотрит, одобряет нашу артиллерию… ы-ы-ык! К чему я это? Ах, да, скажу вам по секрету… Только между нами, милсдари, тс-с-с! Государь наш, царство ему небесное, и этот бродяга, тось старец Фёдор, на одно лицо. И фигура подстать, ей-Богу, ы-ы-ык!
И градоначальник истово перекрестился на калитку в воротах, услужливо распахнутую Архипом.Сухой осенью 1833 года знакомый нам дормез, простоявший восемь лет в каретном сарае на окраине Красноуфимска, перевалив Каменный Пояс, катил большаком сквозь хвойные леса, во всякую погоду тёмные, минуя солнечные поляны и золотые рощи, сжатые поля. Проехали Екатеринбург, Тюмень, Омск окраинами. До Томска оставался один перегон. Опекун Фёдора Кузмича справил в Красноуфимске на подопечного документы, вложив приятный на ощупь частный пакет между листами прошения, поданного градоначальнику лично.
Человек, назвавшийся странником Фёдором Кузьмичом, первые дни после таинственной кончины императрицы Елизаветы горестно плакал и молился в доме прасола. Потом, в дороге, в светлое время суток он не покидал кареты, пока не заболел. К удаче путников, в дороге оказался надёжный кров. Первые дни, при общении с молодожёнами в голосе старца то и дело прорывались властные нотки. Даже просьба, бывало, звучала как повеление. Болезнь смягчила характер «родства не помнящего». Потеплел взгляд голубых глаз. Речь стала тихой и ласковой. Миру явился смиренный старец.
Паспорт на Сергея Борисовича Скорых у ротмистра появился ещё в 1826 году, когда белёвские беглецы, оставив за спиной Ивановку, переправились через Волгу. На левом берегу свернули к роще. Фёдор Кузьмич в армяке поверх холщовой рубахи, вынес дорожные принадлежности для письма и складной столик, который установил рядом с тем местом, где ротмистр ладил шалаш. Дарья неподалёку собирала хворост для костра.
Улучив минуту, когда Архип повёл лошадей на водопой, старец задрал полу армяка и надорвал по шву подкладку. Выпала небольшая картонная папка. В ней оказался дважды сложенный лист хорошей бумаги. Фёдор Кузьмич развернул его на виду у спутника. Лист был чистым, только внизу – печать и витиеватая подпись. Усевшись за столик на охапку хвороста, старец стал заполнять бумагу. Писал он левой рукой, с трудом, медленно, как человек, старающийся изменить свой почерк. Наконец воткнул перо в чернильницу-непроливашку, встал и низко поклонился ротмистру:
– Прости меня, Серёжа. Окажи тяжкую услугу мне, обузе своей. Пришёл срок всё прошлое оставить за рекой. И Борисов должен там остаться. Назови фамилию, которая по душе тебе. С ней жить будешь и детям передашь. Аминь!