У тебя еще будет в жизни шанс, а у меня уже никогда не будет дочери.
Я не знал, что ответить. Хуанита потеряла дочь, своего единственного ребенка, и у нее никогда не будет другого. Должен ли я был просто подтвердить это? Было ли в ее словах обвинение, требовавшее какого-то ответа? Глядя ей прямо в глаза, я сказал: да, я знаю. А про себя поклялся: нет, никогда, твоя потеря не больше моей. Но что, если ее потеря на самом деле больше моей? Можно ли их сравнить? Что, если все-таки больше? Что это значило для моего горя, для меня? Должен ли я был поклясться Хуаните, что никогда снова не полюблю, чтобы показать, как сильно я любил ее дочь? Этого ли она хотела? Нет, она хотела не этого.
Я никогда никого не любил в своей жизни так, как я любил Ауру, мои чувства к родителям, сестрам или братьям, к бывшим возлюбленным и первой жене и близко не походили на мои чувства к Ауре; возможно, до нее я никого в действительности не любил. Я был уверен, что любил Ауру так, как мужу положено любить жену, как должно любить в священном браке и даже сильнее.
Но Хуанита была права.
Вся литература о горе и тяжелых утратах, все научные работы о вдовах и вдовцах, найденные мною в библиотеках и интернете, трактовали этот вопрос крайне размыто. Согласно этим текстам, вдовы и особенно вдовцы зачастую быстро вступали в новые браки, поскольку это было для них привычно, они умели любить и брать на себя обязательства, налагаемые с браком; сочетание глубокого горя с крахом устоявшегося быта и бессмысленностью ежедневного существования было для них невыносимо, поэтому, взяв себя в руки, они старались как можно скорее обрести нового партнера. Один психиатр даже написал, что новый брак вскоре после потери любимого должен рассматриваться как дань ушедшему супругу и их браку. Но исследования также показывали, что в большинстве случаев за быстрыми повторными браками следовали и быстрые разводы. Осиротевшие супруги, чей брак был счастливым, оказывались куда более уязвимы перед тем, что специалисты по трагическим утратам именовали «патологическим трауром» — «абсолютное эмоциональное одиночество и тяжелые симптомы депрессии» — нежели те, чей брак не был счастливым, и в наибольшей степени это касалось вдовцов моего возраста. У вдов и вдовцов, чьи браки были счастливыми, больше проблем со здоровьем, чем у других. Если ваш супруг был, как они это называют, «объектом привязанности», то есть человеком, являвшимся для вас главным источником благополучия, если благодаря союзу с ним вы считали, что ведете осмысленную жизнь и вполне счастливы, тогда вы были в полной заднице. Исследования показали, что для вдовцов мощная поддержка семьи (которой у меня не было) и друзей (которые временами у меня все-таки были) не имеет значения. В довершение всего, если смерть любимого супруга была скоропостижной, неожиданной или болезненной, а смерть Ауры подходила под все три определения, то вы были практически обречены на «патологические реакции», включая посттравматические расстройства, как у ветеранов войны. Я вычитал, что «травматическое горе» делает человека более предрасположенным к раку, сердечным заболеваниям, злоупотреблению алкоголем (да, сеньор!), расстройствам сна, нездоровому питанию и «суицидальному мышлению». Словом, пережившие потерю мужья лишались примерно десяти лет жизни; если им не удавалось еще раз удачно жениться, овдовевшие после счастливого брака пятидесятилетние обычно были в могиле к шестидесяти трем годам. А что, если умершая жена была невероятно молода, красива, талантлива, умела любить, была в шаге от реализации своего потенциала и достижения самых заветных желаний (сочинительство, материнство), а семья винила в ее смерти выжившего супруга — обвинение, которое он готов был полностью принять, только не в той форме и не с тем содержанием, какое они в него вкладывали? Мой случай не упоминался ни в одном исследовании.
В сухом остатке получалось, что хотя бы ради себя я должен был постараться, или постараться постараться. Мне хотелось зацепиться за жизнь, снова стать мужчиной, связанным с кем-то обязательствами. Я был хорошим мужем, не считая долгов, накопленных на кредитных картах, таких же, как у миллионов других добропорядочных американских мужей, и неспособности переехать в более просторную и дорогую квартиру. В ночь президентских выборов, в момент подсчета голосов, когда объявляли победителя, во время последовавшей за этим всеобщей эйфории, я лежал в своей кровати под вращающимся ангелом и плакал. Наш ребенок должен был вырасти в этом стремительно улучшающемся мире, динамичной, быстро меняющейся стране, по крайней мере такой она мне казалась той ночью. А какие дивиденды с этого получу я? Место в лучшем государственном доме престарелых? Или в более приемлемом приюте для бездомных, если до этого дойдет?