— Очень глупо, — говорит барин, улыбаясь, и косится на загнетку, откуда тянет шипящей в сале яичницей…
Теперь пламя под чугуном совсем красно, в избе совсем темно. Дети, доев сырую крупу до зернышка, слушают отца. А он небрежно отвечает барину:
— Старики чего не наплетут… Конечно, сказка.
— И предурацкая, — говорит барин. — Ну, ну, продолжай.
— Да что ж тут продолжать. Барин, конечно, заболел, чуть не помер, месяца два больной был, а мужик прослышал об этом и заявляется к нему доктором. Выходит опять лакей. «Вы, говорит, из докторов?» Говорит, из докторов. «Вас, говорит, барин требует». Мужик входит прямо в дом, велит самовар ставить. Принесли самовар, закуски наклали, белого хлеба… Мужик напился, наелся как надо, потом идет свидетельствовать, чем он нездоров. Обнаготил его всего, «это вы, говорит, от побоев нездоровы, что, говорит, у вас баня есть?» Он отвечает есть. Сейчас приказал натопить баню, велит несть барина в баню на простыне, растирку делать. Лакей с кучером понесли, а он и говорит: «Погоди, говорит, я с тебя спущу шкуру-то, дай только выздороветь». А этот мужик идет сзади и говорит: «Погоди, погоди, я с тебя еще половчее спущу». Начинает его парить, а на лакея с кучером сказал: «Вы можете отсюда удалиться». Те ушли, остался доктор, мужик этот самый, с барином один на один в бане… Он его парит, а барин говорит: «Вы вот тут-то да вот тут-то». Он как выхватит треххвостку, да вдоль хрипа — раз! «А тут-то мол, не надо?» До тех пор его парил, чуть живого оставил, да в холодную воду головой. Приходит в дом, говорит барыне: «Мне барин приказал сто рублей выдать». Получил денежки и отправился ко двору. А барина чуть живого вытащили, уж бульки стал пускать и весь кровью подплыл…
Приложив к краям чугуна ветошки, баба несет его от печки и ставит на стол. Потом режет на ломти краюшку хлеба, вдавливая ее себе в грудь.
— Кушайте на здоровье, — говорит она притворно, кладя по ломтю перед барином и перед Никифором.
— А ты-то что ж? — спрашивает Никифор.
— Да мне что-й-то не хочется. У меня от ней изжога всегда…
— Ну, а я не любитель до ней…
Яиц всего десяток, хлеба тоже мало, но так вкусно пахнет салом и хлебом, что барин, пересиливая неловкость, с деланной беззаботностью, снимает с нагретой головы шапку.
— Ну, а я глазок съем, — говорит он, придвигая к себе чугун и берясь за деревянную шершавую ложку.
Он, обжигаясь, ест и с улыбкой мотает головой, делая вид, что думает о сказке.
— Очень глупо! — говорит он с удовольствием.
Никифор злобно глядит на его маленькую голову, на его мягкие волосы, причесанные на косой ряд и приглаженные шапкой.
— А глупо, вы бы не слушали, — говорит он.
— Нет, уж рассказывай до конца, — отвечает барин, заставляя себя положить ложку и отодвинуться. — Чем же дело-то кончилось? — спрашивает он, между тем как баба берет чугун и несет его на нары, к детям.
— А тем и кончилось, — говорит Никифор, — что окончательно предал к земле мужик этого самого барина. Он после этой самой бани опять месяца три больной отдернул… То охотой прежде занимался, а тут и охоту свою забыл… Лежит и обещается: «Вот как выздоровлю, поеду по святым местам молиться». А мужик этот прослышал, что он хочет шинель себе походный шить, моментально разжился себе иглу, аршин взял и приходит на барский двор. Конечно, его сейчас увидали. «Это, говорят, портной, его-то нам и надо». Призывают в дом, барин говорит, «мне нужен, говорит, шинель из такого-то вот материя», а мужик с отроду не видал даже, как крают. Подумал и говорит: «Этого сукна, говорит, не хватает, надо в город посылать». Барин подошел, глянул и прямо велит в город ехать. Сейчас запрег кучер лошадей, барыня села в сани и в город, а мужик сидит, складывает это сукно, как мешок. Барин говорит, «что это ты делаешь, портной?» — «А вот я что делаю: я сперва наживлю, а потом на вас надену, мерку сниму». Надел на него этот мешок, «вы, говорит, только руки подберите». Подпоясал его совсем с руками, да как выхватит плетку, да через морду, по чем попало! До тех пор его порол, пока кричать перестал… Подобрал сукно да драло…
— Однако ты не изобретателен! — говорит барин.
Никифор и сам чувствует, что конец сказки, несмотря на все его раздражение, вышел слаб, и, краснея от стыда, спешит вывернуться.