Он вдруг понял, что не может сказать, какого цвета у нее глаза. Голубые? — нет… ну это вообще смешно, что она, кукла, что ли… Зеленые? — вроде, тоже нет — не зеленые… Серые? — да, вроде серые, серые такие, с зеленцой — в общем, совершенно обычные глаза, кстати, не очень большие… Но… когда она глядит на него, зажигаются они невозможным, неукротимым огнем, когда взглядывает на него, запрокинув голову, медленно прикрывая их веками, так что лишь только тени чуть виднеются меж дрожащих от страсти ресниц… он вдруг даже вспотел. Вот, сейчас — он вскочил и…
И что? Он вдруг сел обратно, на табурет возле стола. Поиграл чайной ложечкой. И что… И снова — то же: любовь, любовь, слаще которой нет в лесу ягоды, нет в жизни человека… В жизни человека. «А ты сам — вполне ли человек?» — вдруг спросил кто–то у него внутри. «А кто же?» — удивился он, хотя ответ уже предчувствовал. «А вот почему она — совершенно незнакомая, очевидно приличная, осторожная женщина — вообще пошла вдруг с тобою, не рассуждая, ничего не спрашивая, доверчиво, как собачка? Это что — благодаря твоей необыкновенной красоте, что ли? или удивительным душевным качествам? Это вообще–то — естественно, или нет, ты задумывался?», — он лишь вздохнул. «И что в тебе удерживает ее теперь — любовь, да, но — к чему? Что в тебе она любит, ты не понимаешь?» Он обхватил голову руками. Да, да он уже знал это с самого начала, знал, только не пускал это знание на поверхность, не давал ему прозвучать, оформиться словами. И что теперь? И что — так теперь будет всегда? Со… со всеми?
А даже и так — какая к черту разница?! Они друг друга любят — ведь любят же? — что ж дальше? Ради этого, непонятно чего, что поселилось в нем, тянет к нему людей как магнитом, он должен, что — бросить всё, бросить ее?! А как он ей это объяснит — ты подумал… — мала… — мало? — стал он обращаться неизвестно к кому. Это же невозможно объяснить молодой влюбленной женщине! Невозможно…
Он услышал, как в двери стал поворачиваться ключ, снова вскочил и почти побежал — встречать.
Несколько дней — с короткими перерывами — лил дождь. Оба они сидели вялые, стараясь не высовывать из дому носа. Теплый влажный воздух ужом вползал в комнату, овевал веки, тянул их опуститься, смежиться… Сырость и сонливость удерживалась под плотным облачным компрессом надежно, надолго. Они, тем не менее, старались преодолевать цепенящую скуку: читали, иногда — вслух друг другу, смотрели телевизор — уже почти без интереса, разговаривали: она рассказывала о детстве, о школе, смущаясь, зачем–то рассказала о своем первом школьном романе, он изобразил шутливую сцену ревности, вяло посмеялись. Он о себе не рассказывал почти ничего, отговариваясь тем, что, дескать, ничего интересного, но в то же время с изумлением думал, что ничего почти и не может рассказать — не помнит; будто случившееся с ним этой весною вытеснило из его сознания и памяти всю его прошлую жизнь, оставив бессвязные какие–то и лишенные внятного смысла фрагменты — вот он еще маленький, выходит во двор гулять с мамой и бабушкой, вот он идет в первый класс, вот он влюбился в девочку из параллельного класса — какого же? кажется, седьмого… — а ее вскоре перевели в другую школу… И снова — ни смысла ни связи… Да и чего еще можно было ожидать — ведь и не было в его жизни тогда никакого смысла. Только теперь… но об этом — подавно не расскажешь. Он неизвестно почему твердо знал, что об этом рассказывать не следует — все равно ничего не получится, да и невозможно, немыслимо это — все равно, что сказать человеку, что вся прожитая им счастливая жизнь только лишь привиделась ему от вживленных в мозг электродов…
Вялые его мысли вновь вернулись к прежнему: что же дальше? Что он, в конце концов, делает здесь в этой — башне? не может он прожить теперь свою жизнь вот так… не имеет права? Нет — не имеет. Кто это сказал? Да он, он же сам и сказал, решил для себя уже давно и только сейчас понял… сам решил? вроде сам… или кто–то… что–то решило это за него? Что–то, совершенно не озабоченное его собственным мнением, его желанием… Неизвестно… Снова — неизвестно…
Распогодилось наконец. Увидав поутру синее, будто с мылом вымытое небо, лукаво глядящее в окно, они наскоро собрались, перехватили, что холодильник послал, стоя в кухне у стола, даже не садясь, и, как воробьи, вылетели на улицу — гулять!
Гуляли долго, с наслаждением подставляя свои побледневшие и, казалось, даже отсыревшие тела солнечным лучам, теплому ветру; бродили, снова взявшись за руки, без какой–либо определенной цели и направления, разгоняя остывшую, разведенную дождевой влагою кровь, снова чувствуя легкий дурман от касания горячей, овеваемой воздухом плоти, вдруг останавливаясь, искали губы друг друга, замирали надолго, снова шли, уже совсем не понимая, куда.