Какое–нибудь удаленное озеро или гора уже расценивается всеми, как святое место. Невежественные люди от имени Бога собирают пожертвования и зарабатывают себе на жизнь, просто рядясь в одежды монахов и играя показную праведность. Религии делаются по сути своей безбожными и существуют лишь ради оправдания корысти и обретения власти, что выше любой земной, ибо то — власть над душами людей; и не имеющие никакого представления о подлинной вере проходимцы осмеливаются разглагольствовать с высоких помостов и трибун о религиозных принципах.
Говорят, мужчины и женщины в этот век будут сожительствовать лишь из–за минутного влечения. О женственности или мужественности будут судить по способности к совокуплению. Мужчины будут совершенно жалкими созданиями, находящимися под властью женщин. Они будут покидать своих отцов, братьев и друзей, и вместо этого проводить время среди родственников своих жен. Женщины приобретут такие отвратительные качества, как склонность к воровству и обману и ничем не обузданную наглость, а речь их будет всегда резкой и грубой.
Целью жизни станет просто набить желудок едой, а правым будет считаться тот, кто ведет себя с большей наглостью. Люди будут ненавидеть друг друга просто из–за нескольких монет. Отбросив за ненужностью дружеские отношения, они будут готовы без колебаний лишить жизни кого угодно и даже собственных родственников. Так постепенно люди будут все больше походить на одержимых духами.
Однако же, несмотря на все эти пороки, век железный, продолжающийся четыреста тридцать две тысячи земных лет, обладает и одним достоинством: во время его можно избавиться от бремени материального и вознестись в духовное царство. Возможно, что и так.
Говорят также, что расползающуюся ткань мира скрепляют во всех его потрясениях совсем немногие отмеченные Богом, всегда живущие очень бедно среди прочих людей, никогда никому неизвестные и часто презираемые из–за своей нищеты и кажущейся слабости. Числа их никто не знает, однако говорят, что оно неизменно, и место ушедшего на покой в нездешние, неведомые земным обитателям дали немедленно занимает другой, в свой день и час назначенный для этого. Все возможно.
Наташа после летнего своего романа, такого странного и бурного, погрустила, потомилась немного; однако как–то довольно легко и быстро утешилась. Осталось у нее лишь очень тихое и теплое воспоминание о милом, но таком странном мальчике, как молния ударившем в ее жизнь, наполнив ее озоновой свежестью и слепящим светом, и так же стремительно и странно ее покинувшем. Очень скоро она — тоже как–то легко — вышла замуж, с удовольствием, даже с благодарностью к своему новому спутнику — лет на двадцать старше нее, но казавшемуся чуть не стариком из–за неведомой печали в глазах, даже когда он улыбался — которого она, пожалуй, не столько любила, сколько по–женски очень уважала. Ушла, конечно, со своей секретарской работы.
…в разгар весны она родит мальчика — здорового и симпатичного, с жиденькими белесыми перышками волосиков на кругленькой его головенке. Впрочем, вскоре повылезут они все, поменяются и мало–помалу потемнеют. Расти он будет спокойным, улыбчивым, розовощеким — что, согласитесь, не часто встречается у городского ребенка. И в семье, и даже в садике будет он всеми прямо–таки обожаем — и мать, часто и подолгу глядя в его серые лучистые, чуть выпуклые глазки, будет покойно и легко вздыхать и улыбаться чему–то своему.
Она проживет невероятно долгую, счастливую в своей безмятежности, полную любви и тихой земной благодати жизнь, похоронит мужа — глубоким стариком, долго будет окружена своими уже стареющими детьми, взрослеющими внуками, подрастающими правнуками… Переселится от них в маленькую квартирку на третьем, последнем этаже того самого, еще послевоенной постройки, но чудом каким–то сохранившегося, перестроенного, но по–прежнему разноцветного дома, боком вылезшего к дальнему углу сквера, что близ глядящего теперь вовсе безумным глазом кольца. В один прекрасный день она просто исчезнет, уйдет неведомо куда, и никакие поиски не обнаружат даже косвенного ее следа. Младшая дочь, сама к тому времени уже бабушка, но все еще — в мать — красивая и так же всеми любимая, прекратит эти поиски раз навсегда своею волей, что–то, вероятно, поняв, что–то, ведомое ей одной; она поставит фотографию матери на свой ночной столик и будет часто и подолгу глядеть на нее по утрам и перед сном, будет легко и покойно вздыхать и улыбаться — чему–то своему.