– Каков же ты?
– Я уж если взялся лечить дерево от короедов, так лечу до тех пор, пока не останется на нем ни одного жука и ни одной личинки. Чтобы после меня другим птицам возле него делать было нечего. А после тебя сколько еще другим работы.
– Так это и хорошо. Пусть и другие полакомятся.
– Ишь ты! – воскликнул Ду-Дук. – Ты что полегче взять, похватал, а что поглубже упрятано, пусть соседи ищут? Хитер.
– Пусть, мне разве жалко.
– Вот именно: тебе – пусть, а дерево – страдай. Погоди, я вот расскажу о тебе Кири-Бум, придумает она о тебе сказку.
Дятел еще что-то хотел сказать, но от Ванина колодца донеслось вдруг:
– Ду-Ду-ук!
И дятел схватился за шаровары: жена!
– Эх, и попадет же мне сейчас. Из-за тебя попадет.
И дятел отчаянно застучал в ствол сосны, а издали от Ванина колодца неслось:
– Ду-Дук! Где ты, Ду-Дук?
«И чего кричит, – думал дятел. – Ведь теперь все слышат, говорить начнут: опять Ду-Дук заболтался с кем-то и забыл о детях. Разыскивает его жена».
А жена кричала чуть ближе:
– Ду-Дук! Где ты, отзовись!
«Гляди ты, – думал дятел, – она еще мне приказывает. Возьму вот и проучу ее: не стану отзываться, пусть поищет». Но вспомнил, что он уже учил ее однажды, да самого себя только выучил.
Случилось это еще в первую весну их совместной жизни. Построили они тогда гнездо, положила в него жена четыре беленьких яичка и стали они совет держать: кому птенцов высиживать. Ду-Дук поддернул красные шаровары, предложил:
– Давай ты сиди, а я кормить тебя буду.
Но жена не согласилась.
– Нет, – говорит, – лучше ты сиди, а я тебя кормить буду.
И они заспорили, первый раз в своей семейной жизни. Долго спорили, решили наконец – сидеть по очереди. Первым сел Ду-Дук. Сказал жене:
– Иди, да долго не загуливайся. Как встанет солнце вон над той сосной, возвращайся.
Улетела жена, а он в дупле сидеть остался. Сидел, грел пушистым животом яички, приговаривал:
– Выводитесь, ребятки, шустрыми и пестрыми, как я, отец ваш. Будем вместе по роще летать, деревья прослушивать, да жуков-короедов из них выклевывать.
Сколько так просидел дятел, кто знает, только высунулся он из дупла и видит: солнце уже над осиной стоит, а жены нет почему-то. Ждет-пождет – не летит жена.
Встревожился Ду-Дук:
– Не случилось ли с ней чего? Роща большая: и коршун может задрать, и озорники могут обидеть.
Сидел Ду-Дук в дупле, пугал себя страшными мыслями, а жены все не было. И только когда солнце с обеда свернуло, появилась она, шустрая, веселая.
– Пестренький ты мой! Заигралась я и забыла, что ты у меня в дупле сидишь.
При этих словах Ду-Дуку будто кольнули чем в сердце, так ему обидно стало: забыть о нем, заиграться.
«Ну погоди, я проучу тебя. Ишь гулянистая какая», – подумал Ду-Дук, а вслух сказал:
– Иди, садись. Да смотри не вылезай из дупла, пока я не вернусь.
И улетел в самый дальний конец рощи. Решил он спрятаться и не возвращаться домой долго-долго: день а может быть, и два.
– Лучше всего три, – решил дятел и спрятался в ветвях столетней сосны.
Сидел, грозился:
– Побудешь вот три дня без еды, без воды, без солнышка и узнаешь тогда, как забывать про меня. В следующий раз не будешь лукавить.
Грозился дятел, а сам краешком глаза за солнышком поглядывал. И чем ниже опускалось оно, тем мягче становилось у Ду-Дука сердце.
– Ладно, – сказал он через некоторое время, – один день, так уж и быть, скощу я тебе, а остальные два, как миленькая сидеть будешь.
Но немного погодя поменьшала у него обида в сердце и скостил он еще один день.
– Хватит ей и одного. Она у меня сообразительная, в момент все схватывает.
Потом…
Потом раздумался дятел: конечно, неплохо бы подольше домой не возвращаться, но ведь сердце-то у жены нежное. Еще разорвется от страха, что он тогда один с птенцами делать будет.
– А что если оно разорвалось уже? – ахнул Ду– Дук и через минуту уже заглядывал к себе в дупло. – Жена, где ты тут?
Увидела она его, поразилась:
– Ты чего рано вернулся как? Я свое еще не отсидела.
– Разве? – удивился в свою очередь дятел, – а мне показалось, что пора уже. Ну ладно, раз уж я прилетел, не улетать же мне еще раз. Иди отдыхай, да смотри, не опаздывай больше, вовремя приходи.
И сел греть пушистым животом яички. Грел, приговаривал:
– Выводитесь, птенцы, шустрыми и пестрыми, как отец ваш. Будем вместе по роще летать, деревья лечить.
Говорил и улыбался: приятно ему было, что скоро он будет отцом, и птенцы будут звать его «папа».
Давно это было, но вспомнил дятел, как учил он жену когда-то, и закричал изо всей мочи:
– Я здесь, у сосны. Лети ко мне.
Подлетела к нему жена, заворчала:
– Что же ты…
Опустил дятел глаза, шаровары красные повыше поддернул:
– Прости, заговорился тут с Поползнем. Но я сейчас… Быстро…
– Да я не об этом, – сказала жена. – Что не отзывался долго? Лети скорее к Потапычу. Зовет тебя.
– Кто сказал?
– Сорока прилетала.
– А как же птенцы? Их же кормить надо.
– Лети, одна управлюсь. Тетерка с глухаркой сами кормят, а ты мне сегодня уже помогал немножко.
– И еще помогу – вернусь вот, – воскликнул дятел и помчался к Потапычу. Довольный летел: знал, для какого-нибудь разговора приглашает медведь, а поговорить дятел любил.
Несла Сорока новость
Издавна все звали в Гореловской роще Сороку болтушкой. И вовсе не потому, что она раньше всех новости всякие узнает и передает всем. А потому, что узнает она иной раз на рубль, а приврет на десять. И поди разберись потом, где ложь, а где правда. Потому и звали Сороку болтушкой, а с лета прошлого еще и замарашкой звать стали. И случай-то вроде пустяковый вышел, а дал Сороке новое имя. Не зря, видно, говорят, что не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.
Прилетела Сорока к речке напиться, а по речке нефть синими кругами плавает. Испачкалась в ней Сорока. Попробовала отмыться, еще больше испачкалась. Сама на себя не похожа стала.
– Как же, – говорит, – я теперь в рощу заявлюсь? Меня же засмеют все.
Но домой лететь надо, не будешь же у речки без дела сидеть. Прилетает Сорока в рощу, а ее не узнает никто. Говорят друг другу:
– Смотрите, как она похожа на нашу Сороку: и глаза такие же, как у нашей Сороки, блудливые, и хвост длинный, а платье не ее. Что за птица такая?
Спрашивают у Сороки:
– Ты – наша Сорока?
А она головой качает – дескать, что вы! И даже крыло в сторону отставила – дескать, как вы даже могли подумать так! А сама – ни звука. Скажешь слово, узнают по голосу и начнут смеяться: «Ты уж и попить аккуратно не смогла, выпачкалась».
Молчит Сорока, немоту на себя напустила. И вскрикнул тут Кобчик:
– Да какая же это Сорока! Это же Птица Заморская. Смотрите, она даже языка нашего не знает.
И подлетел к Сороке.
– Ты из-за моря, да?
И закивала Сорока головой – дескать, конечно, из-за моря, откуда же еще мне быть. И сразу оказалась в почете. В Гореловской роще любят гостей встречать. Еды всякой нанесли, угощают Сороку:
– Отведай, что едим мы. У вас за морем, наверное, не едят такое. У вас там все заморское.
Кивает Сорока черным клювом – дескать, конечно, у нас за морем все заморское. А сама вот ест, вот ест. Глядят все на нее и улыбаются: видать, по вкусу пришлась Птице Заморской еда наша.
Шепчут друг другу:
– Не из гордых, не гнушается нами.
И Сороке:
– Кушай, кушай. У нас еще есть.
Наелась Сорока досыта и забыла об осторожности. Подняла крыло. И загомонили все: