Как знамя, летят по ветру вольные чёрные волосы;
Легче на свете нету босых коричневых ног —
Медь под ногами этими сверкает, как чистое золото,
Звон её превращается в песню больших дорог.
Она всегда улыбается — совсем не умеет хмуриться,
Не может пинать поверженных и падать покорно ниц.
Она себя кормит тем, что босая танцует на улицах,
Безвестная из безвестнейших уличных танцовщиц.
ВОЛЧИЙ КНЯЗЬ
Иногда
Иногда мне снятся люди.
Иногда они живые.
Иногда и я живая.
Иногда я человек.
Ворон
У меня под окошком кричит
ворон,
Обещает конец мирных дней
скоро.
Я его прогоню — улетай,
ворог!
А внизу чёрной кровью хрипит
город.
Письмо (Джунгли)
Милый Чеширский кот, я, наконец, созрела,
я признаюсь в любви к вашей улыбке.
Прямо сейчас я в камере жду расстрела.
Другими словами, мне нечего больше терять,
тем более — девичью гордость.
Там, за решёткой — ночь, крикливые местные джунгли.
Где-то взахлёб визжит пьяная скрипка.
Руки мои от солнца жестокого смуглы,
подчёркнуто смуглы от тысячи красных штрихов.
И почерк утратил твёрдость.
Милый Чеширский кот, вы мой пример и муза.
Завтра я встречу утро вашей улыбкой.
Я улыбнусь скуластым отпрыскам кукурузы.
Мне негде стираться, подол всё ещё в крови.
Воняю, как стая мартышек.
Завтра придут узнать мою последнюю волю.
Я попрошу разбить дурацкую скрипку.
Че был бы горд, я не сдала им пароля.
Бумаги здесь нет, шепчу вам это письмо.
Знаю, вы слышите.
8.09.1941 — 27.01.1944
Однажды обязательно
всё будет замечательно,
однажды обязательно
мой брат придёт с войны.
Совсем не настороженно
мы будем есть пирожные
и — ложечкой — морожено
под вкусный сладкий чай.
Я буду вся нарядная,
я буду вся парадная,
красивая и ладная,
и брат весь в орденах —
пойдём гулять по городу,
весёлые и гордые,
и мама взглянет молодо
и будет хороша,
когда в деньки прекрасные
Победу будем праздновать,
когда в деньки прекрасные
мой брат придёт с войны...
К.М.
Что-то случай напутал: черноглазой родиться бы ей.
Или наоборот — это я бы должна быть смуглей.
Наша кровь неразлично красна — тайных меток не разглядеть.
По утрам просыпаюсь в поту — мне снится её смерть,
и я сыплю песок в часы, я пытаюсь успеть...
Мы росли как две розы: цвели и втыкали друг в друга шипы.
Мы делили росу и весну. Мы бывали от злости глупы.
Я безумна? Ищу всюду знаки, а их, как известно нет.
Я вскрываю нам вены опять, пытаюсь сравнить наш цвет.
Не гляди мне в глаза.
Я просто пытаюсь успеть.
Письмо
Сажусь за стол, беру карандаш, кладу белый лист.
Мой почерк — гол, но что за беда? Ты не японист.
Сижу, гляжу, как смотрит на снег, наверное, лис,
И вывожу — в ущерб белизне — простое: «Вернись!»
Мой почерк — шал, безумная вязь изгибов, и бег
Карандаша похож на припляс шута при ходьбе;
Мой почерк — нем, как старческий плач, как рыбы на дне,
Немее схем — нелепый циркач верхом на бревне.
Строка к строке — один только зов, одно лишь «Вернись!»
В слепой тоске несётся борзой безудержно — вниз.
Мама
Сшей мне, мама,
Саван в цветочек,
В красный, жадный
Маковый цвет.
Лягу, мама,
С ним в закуточек,
Смежу веки —
Выключу свет.
Сшей мне, мама,
Красные лапти —
То есть тапки,
Лапти при чём...
Лягу, мама,
В них на полати,
Будут бабки
Плакать ручьём.
Дай мне, мама,
Пух на подушку,
Только рыжий,
Знаешь, найди.
Спой мне, мама,
Спой мне на ушко,
Ближе, ближе...
Скоро дожди.
Мне десять лет (1994)
Мне десять лет. У меня нет пола
и даже, возможно, имени,
тёплой одежды — зато есть голод
и гордость юногоримляна.
Мне десять лет, я это так остро,
так беспощадно чувствую:
в ночном туалете прячутся монстры,
а в животе — предчувствия.
Дачники вслед мне грозятся палкой —
чуют угрозу яблокам.
Я убегаю — играть на свалку,
летаю по стройке зябликом,
горстями с клопами жую малину
в лесу, а потом с собаками
шастаю, запах вбирая псиный,
между помойными баками.
Мне десять лет. Я учу английский —
будто мне до английского.
Я — вторая в расстрельном списке
капитализма российского.
Окна черны. Я рисую сказки
карандашей огрызками.
Я бы хотела поесть и ласки,
и лета — рыжими брызгами,
но пальцы прозрачны, и — кашель, кашель
рот раздирает бесстыже мне.
Дайте мне миску молочной каши,
мне десять лет, я выживу!
Луна
Хвостом заметая след, убежал мой брат,
Луна как бельмо старухи в морщинах туч,
Облизывают угли языки костра
И плач серебра струны под рукою жгуч.
Играет с травою ветер. Заснули псы.
В лесу раздаётся кличем свободы вой.
Текут между струн тягуче, как мёд, часы.
Мой брат не вернулся — значит, мне быть вдовой...
Птица
Русла мои пусты, и ветви голы.
Мысли мои — лишь пыль на теле камня.
Кто говорит — остыл запал глагола?
Разве? Когда он был? Вчера? Как странно.
Клетка моих костей — гробница птицы.
Руки моихплечей глухи и сонны.
Кто говорит —бледней на стёклах лица?
Сколько прошло ночей? А лет? Не помню.
Губы мои тверды и не-разлучны.
Тьму исцарапали в зуд мои ресницы.
Кто говорит — следы мои зыбучи?
Лучше откройте грудь. Смотрите —
птица.
Дочки-матери
Она не любила моё лицо, волосы, взгляды, походку,
всякое лично моё словцо, портретное сходство с тёткой,
мои привычки, жесты и сны, манеру вставать и падать,
игры, отсутствие кнопки вины, любовь к мечтам и шарадам,
джинцы, танцы, в ранце бардак из книг, стихов и рисунков;
когда со мной приключалась беда, я в спину слышала: "сука!".
Она приучала меня молчать, взамен отучая верить —
а как она любила кричать, указывая на дверь мне!
Я дверь закрыла, закрыв и детство, и чёрт с ним, было и было,
ведь всё так просто и даже естественно: она меня не любила.
И.И. (Апокриф)
У меня на губах —
клеймо,
Из твоих рёбер бьёт
свет,
Я на каждом глазу —
бельмо,
Ты — лекарство любых
бед,
В твоих венах бежит
вино,
Твоё слово — в саду
цвет,
И я знаю теперь
одно:
Я иду за тобой —
в след.
Улыбнёшься ты — я
скулю,
Только глянешь — и я
плох…
Преклоняюсь! — люблю! —
люблю! —
И убью тебя, мой
Бог.
Волчий князь
На мне красная шапка, что не значит вообще ничего.
Это тёмный лес, мне надо его пересечь.
Говорю: смотри, это просто деревья, вот.
Отвечаю: да, но их взгляды умеют жечь.
Воздух тёмен и смутен, деревья, уже не таясь,
тянут лапы и — хватают меня за бока.
Говорят, что в ночном лесу бродит волчий князь,