Родина сказки — Индия. Память о зверях-людях и о человеке-звере: Панчатантра («Калила и Димна», «Стефанит и Ихнелат»).
О житье-бытье живой природы до разделения на словесных и бессловесных хранят память черные сказки Африки. И уходящие с лица земли народы необъятной Сибири. Помнят много в Египте, греческая мифология и исландские саги.
Из зверо-человеческого выделится человек-зверь со всеми чертами человека и зверя. Шакал у кабилов, лиса у китайцев, заяц в Тибете, а у нас медведь — Михайло Иваныч.
К первой памяти о зверях уходит память и о жизни невидимой природы: не звери и не люди — «они самые»: все навыворот и наоборот, не на месте и без места, вкось и накось — нарознь.
Природа видимая и невидимая живет дружно, обиды не знали. Рога не для бодки, клыки не для рубки, а чтобы помолчать. Слон, какие губищи, а великий молчальник, а леший — крадет дорогу, да он только тешится, и человека встретишь — пасется с леопардами.
Что нарушило этот вселенский союз? И распря и война станут отцом-матерью жизни.
Огонь — слово — и - сновидение.
Человек, по древней легенде, начинается со смешения языков. Заоблачную башню строили и люди и звери и духи. И все разбрелось, и никто никого не понимает: язык зверей и язык духов звучат невнятно человеку, и звери с духами не перекликаются.
Тогда сновидения прорвали явь и нагородили страхов. Страх и боль, и само солнце пронизано горечью, и не звездная музыка, а обреченность и разлука взволновали землю.
Сказка восстанавливает нарушенное, потерянное и забытое.
Непрерывность нашего существования на земле воссоздается в образах сказок.
Сказка складывается по наитию — сказка выдумывается — сказочник, как шаман, уходит в другой мир и потом сказывает, что там видел, о своих встречах и о житье-бытье не-нашем.
Выдумка сказок, как весенняя капель: или хватит мороз, или истает под солнцем. Но душу не забьет ни книга, ни житейская суета. Сказочником не делаются, а родятся. Заглушить в себе охоту сказывать нельзя. И невольно потянет сказывать на новый лад старое сказанное, или подхватить, как песню, и ее разделать по-своему.
Так случилось со мной после моей «Посолони», я перешел к сказочным матерьялам, я прислушивался к голосам из веков и продолжал эти голоса, наполняя своим. Я больше не мог писать по-посолонному, где-то почуял, что неизбежно будут повторения, если уйду куда-то в свое, на свой страх. На мою долю Норны отмерили мне только видения «Посолони»- пройтись по земле, как солнце ходит, с весны на зиму — по-солонь.
Гоголя, от которого пошла вся русская литература, Норны одарили богатыми Вечерами. С «Вечеров близ Диканьки» начинается Гоголь. В них и глубочайшая память наития и подхват с голоса — матерьялы и записи.
И как странно — как мало мы себя знаем! — сам он застесняется этих своих вечеровых сказок — не захотел включать в собрание своих сочинений. А между тем, и это будет завершение его творчества, напишет он сказку, продолжая вечеровую свою «Ночь под Ивана Купала», пустит ощипанного Басаврюка колесить по русским дорогам.
Оркестр Гоголя — С. Т. Аксаков, Тургенев, Писемский, Достоевский, Мельников-Печерский, Салтыков — и представить себе не могли, под какую чудовищную «натуральную» музыку настроили они свои инструменты.
В Гоголе, как и у Гете, величайшая лунатическая память и пример работы по матерьялам — по сказанному, вековому откровению.
Наши первые русские сказочники: Афанасьев и Даль.
Собрание Афанасьева — основа матерьялов по русской сказке. Неисчерпаемый источник для сказочников. Но был у него соблазн исправлять народную речь — лад речи — на книжную для понятности. Даль выступил со сказками Казака Луганского (псевдоним). Почитатель Сведенборга, спирит, он был лишен всякого сказочного дара и останется навсегда памятен своим Толковым Словарем.
Одновременно с Далем, Гоголь и Пушкин. Гоголь осыпается звездами. Пушкин летит в лазурь.
До Гоголя «Гоголь» — Орест Мих. Сомов, соредактор «Северных Цветов» — познакомил Гоголя с Пушкиным — его повлекла тайна гоголевской черной земли, а пути ему нет. И та же судьба: Вельтман, автор «Лунатика»; у Сомова нет камушков мальчика-с-пальчика, а у Вельтмана каменный дождь слов забил выход на черную волю.