Сверчок за печкой чурикал, продолжая прерванную песню:
— А ты скажи, странница, ты что видела, или чуем знаешь, на что глаза востришь, уши сучишь? — говорил медвежонок, подкидывая в печку сосновые шишки.
— А вот послушай, ведьмедюшка, — подала голос, отогревшись, Марфа, — скажу тебе, что птицы на ночь деревьям сказывали.
— Я люблю неправдашные сказки! — медвежонок подцепил коготком с уголька золотую искру, и в его лапах заиграли, переливаясь, разноцветные огоньки.
— Да уж чего, не наши. Я с птичьего голоса записала, боюсь спутаться, — Марфинька полезла в свою корзинку и вытащила кленовый листок.
— Козий! — обрадовался медвежонок, — кленовый! Козы клен любят. Ну, сказывай!
Но свалявшийся листок был таким неказистым, весь измятый, разорванный, и в чем только держалась его кленовая душа! Самой козе не прочесть.
За печкой пел сверчок:
— Мо-ох-наты-косо-лапы, — подхватил медвежонок, в лад раскачиваясь на табуретке, — бу-у-бу.
Сверчкова да медвежья песня пуще всякой подушки ко сну клонит.
Свернувшись в трубочку, кленовый листок скатился с колен Марфиньки под лавку. Под лавкой расправился. И вся пичужья сказка ярко на нем выступила, как печатная.
В саду, у короля желтых роз, родилась дочь — белая роза. И уж как берёг, как лелеял ее король. Махровые маки, зоркие нянюшки, день и ночь склонясь над ней, жались друг к другу стеной. И медовой пчелке не дозволено было до нее касаться. А садовику-клопу велено за сто верст обходить ее травяную постельку. И было у нее три брата, нет четыре, и пять сестер, но по красе им было далеко до сестрицы — белой розы.
— А у меня, поди, тысяча братьев и тысяча тысяч сестер, — вспомнил кленовый листок своих сестер и братьев в блестящих зеленых одеждах, и всех их сразу увидя, улыбнулся.
Как-то в полночь в сад короля роз прилетел северный ветер, и на вьюжных крыльях унес белую розу в страну полярной ночи, где умирал юный принц, последний из рода Нойдов.
А как взглянул он на белоснежную королеву, потеплело у него на сердце. И в тот же час злой недуг ушел от него за льды, за ледяные скалы, и там рассеялся. И прижал счастливый принц к груди белую розу — свою невесту.
— И что так Марфиньке в сказке полюбилось? — недоумевал кленовый листок, — ничего необыкновенного, и без всяких медвежьих огоньков.
— Меня тоже сорвал северный ветер и унес от родимого клена, и не попадись я на пути в лапы к зайке, я, кленовый царевич, давно бы женат был на прекрасной принцессе, на белой розе! — засыпая под сверчковую колыбельную, хрустел кленовый листок.
Давно отгрохотала гроза. Прошла ночь. Сверчок перепел в который раз свою песню, и подвали к брюшку перинку из медвежьих оческов, спал под теплой печкой.
И только одному медвежонку не заснуть было во всю ночь.
— Подымайся! — говорил он, легонько тряся за плечо зайку, — а то я тебя нечаянно съем, время завтракать!
Марфинька оправила себе уши. За ручку попрощалась с медвежонком. И дальше в путь к заячьему раю.
А тут поднялось солнце, озолотило верхушки дерев, проснулись птицы, поползли букашки кто куда, всякий зверь раскрывает окна и двери своего жилья.
— С добрым утром, красное солнце!
Еле-еле бредет Марфа, зуб на зуб не попадает. Небось вчера в грозу лапы промочила. Замаялась, села на траву и заплакала:
— Заячий рай, где ты, заячий рай?
А лапы идти дальше отказываются.
Хорошо, что знакомый грач сжалился над Марфинькой и уговорил заячьи лапы отвести Марфу домой.
— А в рай? — плакала зайка.
— В другой раз, я сам тебя поведу, — обещался грач.
У постели зайки сидит Еж Ежович.
— Хорошо еще, только носом хлюпаешь, — выговаривал Марфе еж, — а то, долго ль, трясовица схватит!
— А я ее не схвачу!
— Она тебя схватит! — сердился на зайку еж.
— А расскажи мне, Еж Ежович, какой такой этот заячий рай? — просит Марфа, а глаза у зайки как два вареных бурачка.
— Да какой же еще, известно: капустка там, что твоя береза, такая высоченная, и лапами кочан не обнимешь, а морковка рыжая, скачет по дорожкам, чтобы зайцам вдоволь лакомиться. Да и веток еловых и вербочек вороха нарублены, то и знай грызи.