И Даль и Гоголь и Пушкин и Сомов и Вельтман — источник сказок — русские или обруселые до неузнаваемости. Другое дело, тоже современники Гоголя и Пушкина: Погорельский («Лафертовская маковница» и «Черная курица») и Одоевский («Пестрые сказки Иринея Модестовича Гомозейки») — в их сказках веяние Гофмана, Тика и Новалиса, а русское — имена, да Москва с Петербургом.
И тоже современник Гоголя и Пушкина — Сенковский, универсальный, как Одоевский; его сказки — по монгольским и арабским источникам.
Этими именами и замыкается круг русской сказки. Чудесное покидает русскую землю. И снова возвращается в сказках Толстого и в Лесковских легендах.
«Сказки» Щедрина и всех, кто за ним потянулся, продолжают традицию московских «дураков» царя Алексея Михайловича, «Живописец» и «Трутень» Новикова. Конечно, веселит показать Льву, что он Осел, а набожной Вороне, что она Стервятник. Только и в самой хлесткой сатире сказка не ночевала.
Толстой, как и Лесков, сказок не выдумывали — гоголевское исступление им чуждо. Сказки Толстого, как апокрифы Лескова — с голоса.
Толстой начинает свою сказку трезво, всурьез, насупясь, все, как бывает в жизни, а вот где-то прорвет — и подлинное чудо — сказка засветит.
Толстой, отвергавший всякие чудеса, своими сказками показал, что он ближе к чудесному, чем сам о себе думал. Его душа открыта в мир сновидений, подлинно страну чудес.
Если имена живут по их житию, только прохлаждаясь в жизни, а не трудясь (по-русски: оттрудить — отболеть), имени не наживешь в веках. Чудесное не в самом слове, а в напевности, а без этой напевности — одни слова.
Сказка странника, который рассказывал Толстому, и взволновала Толстого не словами, а интонацией; в чудесном всегда чувство: радость и обрадование.
Тоже и у Лескова, когда из прописных истин апокрифов вдруг вспыхивает чудесность, это чудесное исходит от теплоты сердца, ею одухотворяются слова книжных записей.
Из современников два дорогие мне имени: Пришвин и Кодрянская. Пришвин будет мне сын, а Кодрянскую назову внучка. Как я радовался встрече с Пришвиным: леший! Как радуюсь всегда Кодрянской: лесавка.
Настоящий природный сказочник от земли и от леса — елецкий-еловый, Пришвин, как Гоголь от своего колдовского черноземья, «Гоголь» до-мирной птицы апокрифов вийного мира.
И всю-то жизнь затурканный: какой только доброжелатель не говорил ему: «Михайло Михайлович, бросьте, пишите из жизни!» Так и Гоголя точили человеком и религией, и в конце-концов заточили: к ужасу своему он понял, что ни для человека, ни для религии он не годится, и заморил себя голодной смертью.
А ведь чем в сказке несообразнее, тем сказочнее, а сказочнее — значит чудеснее.
Кодрянская — лесавка, по глазу и слуху ближе всех к лесавому Курымушке-Пришвину: у обоих на уме лесные встречи и не наши умные разговоры.
Я каменный: природа для меня по картинкам, птицы в клетках, звери в зоологическом саду, но я родился с «Посолонью»: «Посолонь» меня и соединяет и с Пришвиным и с Кодрянской.
«Посолонь» — это дар, это клад, это ключ, это посвящение. И Пришвин и Кодрянская пришли в мир со своей «Посолонью». Так это надо понимать, когда я говорю о нашей общей доле.
Душа Кодрянской овеяна сказкой. Откуда в ее сказках такая неправдашная жизнь и неожиданное в нашем дневном понимании? Сказке — никакая книга не научит. Сказка идет не из головы, а прямо от сердца. Она и сама не знает, какой омут ее сердце.
Сказки Кодрянской — поэзия и волшебство. Ее глаз проникает в жизнь вещей — другой такой сказки, как «Деревянная палка», я нигде не встречал. Так мог рассказать только тот, кто в своих жизнях однажды был превращен и понес судьбу «Деревянной палки»: одеревенение всего живого состава — пропад; но в свой черед — приходит весна — и она зазеленеет, покрытая душистыми листьями ветка.
Кто прожил деревянную судьбу, может рассказать и о скрытых веках первоздания, чего не решить никаким разумом, ни житейским судом разумения: сказка «О сотворении вороньего мира». Стоит подумать, не простой человек этот сказочник.
Кодрянскую можно было бы назвать блаженной. В старинном понимании этого слова: блаженный, он тоже и блажной, несуразный. Это человек «то-светного» знания и тайн природы, а в жизни растерянный, да и как же иначе быть такому в этом мире порабощенной природы и немых вещей. Сказка о «Мышке-золотой усик» и сказка о «Глаше-кротихе» — сколько любви и какая неутолимая горечь!