Вырывал каждый зверь у себя по клоку шерсти, наряжали странницу — говорили-приговаривали: будь шуба волчьей.
— В час, как покроет землю ночная темь, беги, мать, волком под Киев, от твоего грозного завывания враг дрогнет!
Обрядили звери странницу в волчью шкуру, и только хвоста не было. И тогда волк с белой пометиной на лбу, обливаясь черной кровью, отгрыз себе хвост и отдал страннице.
Серым волком рыщет мать по разоренной русской земле.
А когда через Днепр перепрыгнуть серый волк хотел — передние лапы его до берега не достали — видно, не пришел еще час.
Тут обернулся волк утицей, и серая высоко в небо поднялась.
Белые облака по небу ходят, а меж них серым облачком утица. Жалостно плачет она, причитает:
— Что, земля, маком нынче по весне не убрана, не украшаешься? Руки, кровью залитые, из недр твоих подымаешь. Напрасно заря красным кумачом небеса зажигает, на земле ночь. Мой город разрушен, рощи и дубравы сожжены. Кладбища высоким земляным холмом поднялись, в неубранных могилах сорок братьев спят. Я летала над могильным холмом, звала каждого брата по имени — ни один не откликнулся, из темной могилы не встал. Будь, земля, им матерью нежной и милостивой. Сорок дней перед каждым ставь стакан с водой — как их душенькам пить захочется.
На перекрестке трех дорог, где бурей расщепленный дуб стоит, в чугуне ворон живую воду копит: немного еще, и до краев наберет.
— Вы, ветры, на ваших крыльях ворона несите, подымайте мертвых; пусть зашумят дубравы, звонко защелкает соловей, и широкое небо раскинется над русской землей!
И опять в золотом венце высоко над Днепром стоит мать городов русских: в руке у нее архангелов меч, а в глазах два солнца — одно для сирых, другое для зверей.
РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
арубили мужики в лесу дров и оставили до будущего лета-пусть сушатся. Отвязалось от одной вязанки полено, отвязалось от другой такое же; досочка изрядная, гладкая тут же оказалась: вскарабкалась, легла на те поленца — чем не саночки!
И полетели сани по первопутку.
Где ни пролетят, снег с елок так и валится, яркими звездами засыпает землю. Косой только хотел на санки прыгнуть, прокатиться, да не рассчитал, перемахнул, и носом в сугроб зарылся. Больную лисаньку сани подобрали и повезли к самому лисьему лазарету, подождали пока два лисьих санитара ее на носилки не уложили, и дальше — только по снежку полозья поблескивают.
Под санями не раз серый волк сиживал, от охотника хвост хоронил. Деда-Мороза на елку возили. И хоть страсть как хотелось — ни серебряной звездочки, ни золотых карасей бумажных для себя не просили: знают, все елочное для деток.
Повезли и Весну-красну, да в лесу ее кинули — уж очень тяжела. В одной руке несла она целый мешок рыжих веснушек, а в другой солнечный луч — буравить промерзлую землю, и алмазный ключик — реки вскрывать. А в ногах сундучок, полон трескучего граду; тоже птичек заморских клетка; масляных и водяных красок большая коробка, и ведерко и кисти — лес красить; из бересты лукошко, полное писанок к Христову дню: рябенькие и в затейливых узорах; кукушкины серые, и золотое неведомой птички — да всего, что с собою Весна привезла, не счесть.
Катят санки, легко им и весело.
А как Весна вышла по полю прогуляться, санки — что им делать? — решили в тележку обернуться.
Ездили они в турецкую землю, у самого султана на кузнице дней пять простояли: кузнецы турецкие лили и выковывали колеса из чистого серебра. Не санками, а тележкой вернулись они домой на русскую землю.
Случайно прикатила тележка на ярмарку. Остановилась поглазеть, ярмарочной сутолокой полюбоваться. Да так раззевалась, и сама не заметила, как украл ее какой-то горе-человек. Три года она ему служила, пока по-миру не пустила: не к добру, знать, не на пользу краденое.
В первый год повез купец мешки с овсом, да градом овес побило; во второй год купец вез сено — огонь от несмазанного колеса пошел, и все сено сгорело; только тележке хоть бы что, так и блестит, как новенькая; на третий год вез купец муку — в воду тележка ее всю и перекинула. А как разорила купца, ушла, и дальше катит, не то в пермскую, не то во владимирскую.
В это лето засуха была страшная. Колос на поле не подымется, ветер сухим листом не колыхнет.
Шел попик по огненной от солнца земле, тряс серой козлиной бороденкой, широко оловянным крестом махал слева направо, осеняя поля; дымно чадил ладаном дьякон — в кадиле огоньки все никак не могли разгореться, а сухость дикая. Певчие только тявкали, не пели — в глотках пересохло. Хоругви на солнце горели золотой путеводной звездой, а за ними черная голодная саранча — толпа. А небо чистое, ни одной тучки.