Проницание вещей идет об-руку с проникновением в судьбу родины. Какой вихрь русских образов и слов, какая гроза чувств в сказании о «Русской земле» и о «Матери городов русских». Безразличное квелое сердце так не горит и не отзовется. Кодрянская — русская сказочница.
И память — не найти концов! — о людо-зверях и о людо-птицах: вороньи сказки, медвежьи, ежиные, заяшные, петушковые и русалочья — «Тень луны».
Природой видимой и невидимой не замыкается круг Кодрянской. И из лесов и полей ведет ее ум пораздумать — сказки: «Голубая лошадка», «Король вермишелей», «Белый ворон», и тут она встречается с северным мудрецом-сказочником. По в ее сказках с детским запыхом — нет и тени Андерсеновской грусти. Все еще вновь, и горечь жизни не отравила ее душу.
Из сказок три написаны по матерьялам: «Оса и ласточка», «Голубь и воробей» и «Рогатый верблюд». Тут она прикоснулась к монгольской земле, и вспомнив, передала русским словом мудрость одного из тысячелетних бурханов.
Мир Кодрянской безгрешен. Все чисто и просто, как ее лесавая душа.
Дети ее будут звать Подсолнушек, а другие Ежиком. Но если им попадет сказка о чудесных лапотках: в ней столько раздумья и сосредоточенности и такое умиление — Лескову впору, и не подымается сказать «ежик». Ну, пусть уж будет «лесавка», согласны? И я читаю в цветнике детских глаз: ладно! согласны!
Кодрянская и ходит не по-нашему: человек идет-давит, а она стремится, чуть касаясь земли.
Помнит ли она или не помнит, знаю, чует, что под ногами не сыпучий песок, а полная жизни земля, и каждый камушек неморгающим глазом следит, и это не так — себе сказано: камни вопиют!
В счастливый путь! От сердца говорю. Мой вам завет — люблю сказку, а слову я отдал жизнь.
Париж
1950
ПЕТУШОК
ил-был петушок. Кафтанишка на нем рыжий на черной шелковой подкладке.
Смородинный гребень, а сапожки из набивной китайки.
Не мал, не велик петушок, а против отца и братьев и вовсе чепушный. Братья крыльями похлопывали себя о бока в лад, в пору пропоют зарю, а петушок как вскочит на метлу, во все горло заорет, когда еще солнцу не вставать, или со сна, когда уже спеты три петушиные песни, вдруг захлопает крыльями.
Жил петушок с отцом и братьями на конюшне и частенько ему от них доставалось: то прибьет отец, то щипнут братья.
Раз поколотили петушка здорово, и раздумался он: какая это жизнь? И решил: сбегу из родной конюшни.
А дверь не пускает, и только больно прищемила петушку хвост. И метла и уздечка и хомут в один голос: стой! И велят вернуться.
Скрепя сердце, взлетел петушок на насест. Нахохлился.
Журили петушка и конь Савраска, и метла, и хомут, и уздечка:
— Что ни на есть бестолковый ты петух. Надобно тебе до зари умыть росой лапы и клюв. И первым ты встретишь солнце.
Сколько раз отец и братья кликали петушка с собой на волю а никогда не выходил он из конюшни, и где же ему знать, какое это солнце.
К белой стенке притулился петушок, прикрыл один глаз: ждет зарю, умыть росой себе клюв и лапы.
— Как бы только не заснуть, — тревожился петушок, — не проморгать солнце.
Дверь без скрипу отворилась, и входит в конюшню мужик мужичком в тулупе, не больно казистом, где дыра, где заплата, на ногах онучи, с лица рябой. Развязал кушак, по-хозяйски оглянул конюшню, улегся в углу на душистом сене и захрапел во всю. От пару, что над ним поднялся, облако стоит.
Сам того не замечая, заснул и петушок.
Вдруг он очнулся и видит: закопошился в углу на сене мужик, встал, взнуздал Савраску, приладил хомут, запряг. А как на телегу вскочит, тут и Савраска стал золотым, и уздечка и сбруя в миг озолотились; да и метла и дверь золотом полыхают.
Поглядел петушок на мужика и ахнул: у мужичка золотое лицо. И понял петушок, что мужик-то и есть солнце. Как закукурекал!
И в самую пору: как раз золотой Савраска домчал на небо солнце.
А какой петушок теперь старательный, на заре сам будит мужичка: наряжайся в золото, погоняй золотого Савраску! А то ведь солнце не надежно: то облачком прикроется, то за тучу спрячется, и частенько на небо позже выезжает, чем полагается.
Без петушка порядку нет.
