Заплакала Глаша. Ее горячие слезы прошли сквозь землю, вырыли ложбинку, потекли прямо в речку.
Видят лягушки, серебряные пузырьки выходят из воды. Слышат утки, слезы глашины жалостно выговаривают:
— Бедная, бедная Глаша! Муж-то ее Онуфрий по росту лишь крот, а по норову кровожаднее шмеля. День-деньской на охоте, а домой придет, только чтоб поострее отточить когти, зубы пересчитать: все ли целы у него в пасти. С родных братьев, прежде чем съесть, шкуру снимет: на базар повезет на возу продавать. Косточки оглоданные в сторонку складывает: знать затеял дом строить из кротовых костей.
— Виданое ли дело, — возмутились утки, — из костей своих братьев дом строить!
И в тот же вечер отписали на село Котофеевичу: унять и расправиться с безобразником, кротом Онуфрием.
Умылся кот, велел кузнецу сапоги себе подковать, и в поле.
А навстречу ему Онуфрий. От солнца глаза щурит, на спине у него мешок, а в мешке полно полевых мышек.
Осердился Котофеевич:
— Мало тебе, Онуфрий, братьев своих есть, на мое добро польстился. Уж лучше ешь своих кротов. А мышей мне отдай, на том и покончим!
А у Онуфрия завертелось в голове: много ль дадут на базаре за шубу Котофеевича? Да почитай, пятиалтынный. — Взял да и убил кота. А шкуру понес на базар продавать.
Тут, понятно, народ сбежался. Обидно всем, что Онуфрий кота зарезал. Скрутили грубияна, да в острог — в колодки.
И вышла на волю ослепшая Глаша — не от солнца, а от тьмы подземной. И шмеля больше не боится: окаменело сердце у Глаши. В сумерки все одна при дороге сидит и в сотый раз пересказывает прохожему и про злого крота Онуфрия, и про долю кротовую и про то, как луна, на зная того, жизнь Глаше испортила.
О ДВУХ БРАТЬЯХ ЗЕЛЕНЫХ СЕЛЕЗНЯХ
егодня Еремей, зеленый селезень, идет свататься к серой утице.
Поднялся до зари и стал так неистово на дно болотца нырять, что неугомонностью своей даже лягушек удивил. А вышел на берег, серебряным гребнем на косой пробор голову себе расчесал, а на груди перышко к перышку приладил. Долго гляделся в ставок, расправлялся, раскланивался, думал, как попригожей перед невестой показаться.
Дружки для него постарались, нарвали для невесты букет желтых кувшинок.
От балагурья дружек, да от хлопанья утиных крыльев на ставке шумно и празднично. Как же! Еремей женится: не чета другим селезням — всех-то он краше, разумней, никто ему не в версту.
Кирюха же — селезень другого порядка: тоже ладный, да непутевый, забубенная головушка. В это утро как поднялся, лица не умыл, не причесан, за вихор заломил шапку, потуже стянул малиновый пояс, долго смотрел, как дружки Еремея цветы на берегу рвали. Усмехнулся, крякнул во все горло:
— Выходи, Еремей, драться будем! Кто кого одолеет, тому и достанется серая утица.
Как услыхала про то серая утица, горько заплакала. Зовет подружек:
— Милые подружки, что мне делать, чем отвести ссору родных братьев: люблю Еремея, как Кирея, а Кирея, как Еремея. Бедная моя головушка на двух лапах!
Да нечестно поступил Еремей в бою, подставил брату ножку: сорвался Кирей с берега, в воду бухнулся. А Еремей с дружками понес цветы серой утице.
А серая утица, наплакавшись вволю, поплыла с подружками на прогулку — камышами, между желтых кувшинок, плывет она на самую середку ставка.
Кружил над ставком черный сокол: серую утицу высматривал. А как завидел ее, стрелою вниз кинулся и только на лету чуть крылом по воде черкнул, и уж несет ее за облака к звездам. И стал черный сокол звать серую утицу милой женой. По сизым дождевым облакам плавает утица. Сокол крепко стережет, чтобы никто ее не обидел.
Счастливо жила серая утица у черного сокола, все реже вспоминала ставок, а о братьях — зеленых селезнях, если и вспомнит когда, усмехнется; не налюбуется, не нарадуется она на черного сокола.
Не стерпел Кирей братниной обиды, а от тоски по серой утице жить ему стало невмоготу. Решил Кирей: одна дорога — утоплюсь! Развязал он малиновый кушак, распоясался, не пропадать же добру. Шапку хотел скинуть, да раздумался — много затаенных дум было под ней спрятано — решил вместе с другом-шапкою смерть принять.
Долго выбирал Кирей на берегу камень побольше да поглаже, а стебелек подлиннее да покрепче. Привязал камень себе на шею и не Бог весть с какой крутизны бухнулся в воду.
Поджидали его там лягушки, вытянув лапы ладошками вверх. Вытащили его на бережок, камень отобрали, а стебелек поделили между собой на счастье.