Удивленно шелестели по земле листья, и силясь приподняться, с тоскливым шумом падали обратно наземь; и тихо шурша, переворачивали с боку на бок свои позолоченные шкурки.
Крепчал ветер. Ему навстречу глухо роптали деревья. Пробираясь по лесу, еще невнятный, по сучкам и веткам подымался шум, и у самых верхушек развертывался в грозный гул. Спеша, словно одни капли хотели перегнать другие, ливнем обрушился дождь, наполняя мутной водой рвы, ложбины. И так же внезапно остановился.
Деревья отряхивали ветки; выпрямлялись кусты. Фыркала и медведиха, стряхивая стекающие с шубы холодные капли. И вдруг видит, прямо перед ней берлога.
Угрюмо и раздумчиво походила медведиха вокруг берлоги. Но не вошла.
На воле, над ее головой, знакомое небо. Шумит лес. Деревья, давнишние друзья, охраняют ее покой.
И чувствует медведиха, как земля уходит из-под ее лап. Судорожно когтями она впилась в землю, но обессиленные ее лапы скользили по мокрой земле, вздымая мертвый лист.
А земля все уходит куда-то в сторону.
И последнее, что увидела медведиха — была ее берлога. Крепко лапой провела она по глазам, будто смахивала паутину, что закрывала поутру вход в ее жилище.
В эту ночь луна так и не вышла. После грозы все притаилось, лес будто вымер. И только слышно было как в канавках что-то двигалось, булькало — это, просачиваясь, проходила под землю вода.
ПИСЬМЕННЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ
комнате писателя было холодно и одиноко. Он тяжело поднялся из-за стола, и закутавшись потеплее, вышел на улицу.
На его письменном столе все зашевелилось, послышались восклицания и смех, как будто вещи очнулись от долгого сна.
— Вот бедняга наш хозяин, — сказала ручка, — опять он потерял целый день. Боюсь, что больше он ни на что не способен: ведь ни одной строчки, ни одного слова за весь день. Конечно, если б он догадался взять меня в руку, все пошло бы по иному. Я бы сумела повести его за собой.
— Вот оно как! — прервала ручку бумага, — может-быть вы скажете, что это вы пишете за писателя?
— Без меня ни одной буквы не удалось бы написать ручке, — вставили чернила, — я источник той жизни, что рождается под пером писателя.
— А я его совесть, — задумчиво сказала бумага.
— Разве вы не заметили, — сказала ручка, — писатель последнее время хандрит. И что за манера постоянно описывать в своих повестях богатую беззаботную жизнь хорошо одетых людей, а сам так одет, на улицу стыдно выйти.
— Как он изменился, осунулся, — вмешался графин, — он даже перестал напевать, а это всегда помогало ему в работе.
— Конечно, он часто пишет о вещах всем известных, и выраждется общими местами: небо голубое, деревья зеленые, и само собой, у него все красиво, — заметила ручка, — да если бы он постоянно не сдерживал меня, каким чудесным я могла бы представить все это затасканное, приевшееся, а главное, ничего не говорящее. Я уверена, я писала бы куда ярче!
— Вот куда приводит избыток воображения, — насмешливо сказала промокашка. — А еще большой вопрос, кто из нас нужнее писателю.
— Конечно, я! — и ручка высокомерно оглядела своих собеседников, — а ваше мнение, милая промокашка, с ним кто же считается: ведь вы все видите шиворот-навыворот!
— Но мы — мы не согласны, — взволнованно перебивая друг друга, заговорили чернила и бумага, — с нами вы обязаны считаться.
— Да и кто вы такая? Кто знает, чем были ваши предки и были ли они у вас? А я могу насчитать четыре поколения, по крайней мере, — уже сердито добавила бумага.
— Чего же проще, — миролюбиво сказал графин, — пусть каждый из вас напишет свою биографию. Тогда и узнаем, кто тут первый и главный для писателя.
— Начнем с меня, — сказали чернила, — дело в том, что меня хватит только на мою биографию, и то если ее рассказать в самых кратких словах.
— В таком случае, не согласитесь ли вы, чтоб вас разбавили водой, как это делает наш хозяин, когда у него нет денег купить новую банку чернил, — предложила ручка: ей очень хотелось заняться своим собственным литературным трудом.
Чернила нехотя согласились. И из черных обернулись бурыми. Ручка обмакнула перо, и никого не спрашивая, решительно принялась за свою биографию.