— Как вы нетерпимы, — сказал графин, — а ведь в рассказе промокашки есть доля истины, поскольку вы деревянная.
Ручка сделала вид, что не слышит, и обратившись к бумаге, принялась записывать ее повествование.
БУМАГА
— У меня такое чувство, — начала бумага, — будто я голая. Попробую наперед одеться в те мысли и чувства, какими я жила до того, как стала чистым листом бумаги. Из хлопка я волею судьбы превратилась в материю. Из добродушного мечтателя я вдруг стала легкомысленной вертушкой. Не только вкусы и привычки, но и жизнь моя переменилась — ничего общего с той жизнью, которой я жила, когда была хлопком. В огромном платяном шкапу мы висели в несколько рядов: тут были и нарядные платья и совсем простые. От одного их шуршанья могла закружиться голова, но к счастью у меня ее не было. Ах, что за прекрасная жизнь это была!
— Если позволите, я зачеркну «ах», — вставила ручка, — это восклицание давно потеряло свой первоначальный смысл и остроту, оно стало просто ничего не выражающим звуком.
— Ах, нет, — возразила бумага, — у меня без «ах» ничего не получится. Но я вам обещаю не злоупотреблять им в моих других жизнях. Я постоянно ездила с бала на бал, в рестораны, на концерты…
— Постойте, — прервала опять ручка, — насколько я понимаю, это ваша хозяйка выезжала…
— Ах, конечно, хозяйка, — раздраженно сказала бумага, — но все это она делала только для того, чтобы блеснуть мною, всем показать меня. Да и любезности, что ей говорили, относились главным образом ко мне. Эти постоянные выезды все-таки меня под конец начали утомлять, и однажды, вернувшись с бала, я вдруг лишилась чувств.
— Просто вас выбросили, — заметила ручка.
— А когда я пришла в себя, — повысив голос, продолжала бумага, — я уже была книгой. На мне была изумительная обложка, и все, кто проходил мимо витрины магазина, где я лежала, останавливались, чтобы полюбоваться мной. Еще бы! Я получила на конкурсе премию: меня объявили самой лучшей книгой за год. Все книги вокруг меня мне завидовали. Когда я стала книгой, целый мир вдруг оказался запертым во мне: в этом мире время было неподвижно, старики не умирали, а молодые не старели. Из книжного магазина я попала на полку в библиотеку. Прошло много лет. Я переходила от одного читателя к другом, перебывала во многих руках. Особенно мне запомнился один критик. Вот нахальный народ! И это после того, как я получила премию, он вздумал меня критиковать! Он нес такую белиберду, и мне стоило большого труда сдерживать одну из героинь романа, которая все грозилась пойти к нему и окатить его холодной водой. Годы шли. Меня стали все реже брать из библиотеки и я могла свести немало знакомств с другими книгами, моими соседями по полке. «Вы вышли из моды, сказала мне старая грамматика, моя ближайшая соседка: почитали вас, и вы надоели». Меня это очень уязвило. «Ангелы больше не в моде, говорила грамматика, вот философия, это еще куда ни шло. Но ваша философия какая-то тощая». В это время в библиотеку вошел уже не молодой человек, он был бедно одет и казался утомленным. Улучив минутку, когда в библиотеке никого не было, он направился к полке, где я стояла. «У меня нет даже собственной книги, что я написал двадцать лет тому назад!» бормотал он с горечью, и оглядевшись, незаметно взял меня с полки и сунул в карман. Мы жили душа в душу. Уже давно моя нарядная обложка была заменена серой бумагой. Каждый вечер, присев к столу, мой хозяин принимался меня читать; иногда он плакал, перелистывая памятные ему страницы. Я скоро узнала его тайну: во мне жила девушка, которую он когда-то горячо любил.
Помню, был канун Рождества, с улицы доносился смех, поскрипывали полозья, звенели бубенцы. На каждом углу стояли елки в снежных хлопьях. Прохожие, с красными носами, несли в руках праздничные кульки и свертки. По соседству с нами жил бедный мальчик, его звали Питер. Писатель очень любил этого мальчика и все думал, чем бы его порадовать на Рождество. Хотел купить серого в яблоках деревянного коня, он давно уже облюбовал его в витрине, но денег совсем не было, и он решил продать что-либо из своих вещей. За окном крутились светлые снежинки, робко заглядывая в нашу пустую комнату. Было холодно и одиноко. Как вдруг распахнулась дверь и вошел «заштопанный» человек, так называл его, шутя, писатель, у нас он и раньше бывал: на спине у него висел мешок, набитый старьем. Быстро и зорко оглядел он нашу комнату, под его взглядом все мы вдруг стали самыми обыкновенными и скучными вещами, а я знала, как каждый из нас был дорог нашему хозяину. Старые калоши (они были волшебные, только об этом мало кому было известно!) первые потонули в мешке, за калошами исчез подсвечник. Не успела я опомниться, как и сама очутилась в мешке — по ошибке, заметьте! — писатель меня нарочно отложил в сторонку: «заштопанный» меня просто украл. В мешке было очень тесно и темно, и калошам захотелось выйти, и только они об этом подумали, как «заштопанный» в тот же миг развязал мешок. II калоши очутились на воле. А я от огорчения заснула, и очнулась только на бумажной фабрике. Меня положили под пресс. Маленький ангелок, что жил во мне, белокурая красавица, кусок синего неба, зеленая лейка, высокий именинный торт, все они, один за другим, сходили с моих страниц: «Прощай, милая книга!» кричали они мне на прощанье, улетая в открытую форточку. Мысли вылетели огромной ракетой и рассыпались за окном блестящим фейерверком. Последним вышел маленький человечек в синих очках, он держал под мышкой огромную папку, и хоть по виду он был очень тощ, но папка была так тяжела, что человечек не мог улететь за другими через форточку. Потребовалось вмешательство чернил. Превратившись в ручеек, они унесли с собой и чудака-философа и его увесистую папку. А после того, как все существа, которые жили во мне, меня покинули, я вдруг превратилась в белый лист бумаги.