Внезапно я почувствовала, что я не могу больше двигаться. Мурашки забегали по моему туловищу, я начала испытывать нестерпимую муку. Мне казалось, что мое тело разрывается надвое: одна половина стремилась ввысь, к самому небу, а другая, пробиваясь сквозь толстый покров слежавшихся листьев, с силой углублялась в землю, и там вытягивалась, искривляясь все новыми ростками, которые между собой сплетались, расходились во все стороны, опять сходились, и лезли, настойчиво лезли все глубже и глубже, пока не добрались к набухшим твердым сосцам матери-земли и жадно к ним прильнули.
По всем моим жилам разливался горячий сок, вливая в меня все новые силы. Каждый нарост, каждый сучок на моем теле набухал, наполнялся жизнью; и от избытка ее, материнский сок густым янтарем вытекал из всех царапин и трещин на моем теле.
Вдруг я почувствовала резкий толчок изнутри, и меня потрясло всю до корней. Я ощутила страшную боль в плече, словно меня кто-то пронизывал чем-то тонким и острым насквозь. Обезумев от боли и счастья, я увидела, как из меня лезет маленькая палка, еще жалкая и тощая, но живая, и совсем, совсем такая же, как я. Еще и еще толчок, пронизывающий, обжигающий нутро — и одна за другой косо, прямо, вверх, во все стороны выходили, выпирали, росли из меня похожие друг на друга палки.
Пот катился с меня росинками, покрывая испариной все мое тело, и я вдруг начала дышать. Зуд скреб меня всю от корней до макушки, становился все нестерпимей и продолжался все время, пока я одевалась в прекрасную одежду из золотистой плотной парчи, по которой были разбросаны зеленые бархатные шишечки-почки. Я замерла от восхищения — смотрела и не могла налюбоваться своим новым обликом. Будто от сна я вся встрепенулась под нежными, раскрывающимися листиками; вздох облегчения вырвался из моей груди, и таким же трепетно-радостным вздохом ответил мне лес.
С посветлевшего неба уходили звезды. Первой проснулась кукушка, и разрывая туман, закуковала непомерно звонко сто раз — сто лет. Радостно осветился лес, зашевелился, замахал ветками.
Рьяно зарумянилось, синееет мое первое утро, золотым зайцем присело у ног моих солнце, а проходивший мимо мой бывший хозяин меня не узнал.
ГОЛУБАЯ ЛОШАДКА
ереже сегодня пять лет, — сказал деревянный ослик: каждый день на его спине Сережа катался. — В пять лет, — продолжал ослик, — я знал сложение и вычитание, да и по складам умел читать немножко.
Ослик правда преувеличивал свои знания, но все-таки был он несравненно ученее Сережи.
— Пять лет! — весело отозвались из всех углов игрушки.
— Пять лет! — пробасил большой красный мяч.
И все в один голос прокричали:
— Поздравляем!
Сережа проснулся и с удовольствием вспомнил, что сегодня его рожденье.
Первой пришла крестная.
— Поздравляю, — сказала она и протянула ему небольшую коробку: — на, держи крепко.
Сережа проворно открыл коробку. Из коробки глядела зеленая собачка.
— Зеленых собак нет, — сказал Сережа, ставя собачку на пол, — она ненастоящая.
Посошок, так звали зеленую собачку, почувствовал себя очень обиженным. Крестная, как несла его, всю дорогу рассказывала ему о Сереже. И он уже любил Сережу, только и ждал с ним поиграть.
У песика задрожало сердце.
— Ненастоящий? и что это значит: «зеленых собак нет!» Верно злой этот Сережа, и зачем только я сюда попал? И все эта крестная!
Мне стало очень жалко зеленого песика. Ведь Сережа был совсем не злой, а все дело в том, что Сережа ждал от крестной по крайней мере плюшевого слона. Но только я хотела помирить собачку с Сережей, как появились совсем неожиданные для меня препятствия и разрушили все мои замыслы.
В тот же вечер жестокие слова Сережи, что песик «ненастоящий» и «зеленых собак не бывает», повторила и синеглазая кукла, и кошка с ведовским именем Грималка, серая, в юбке из шотландского пледа и в такой же шапочке, ловко надетой набекрень.
Эта макбетовская кошка Грималка прилетела к рожденью Сережи прямо из Лондона. Она страшно важничала и своим перелетом, и что она в этом доме иностранка, да еще из Шекспира.
— Ни в Англии, ни в Шотландии, на моей родине, зеленых собак нет и не бывало! — сказала она довольно невнятно, проглатывая слова.
Но все ее поняли и кивком головы одобрили.
А белая завитая болонка заявила во всеуслышание, что с зеленой собакой она играть не намерена. И так взглянула на Посошка, что бедняга, сжавшись в комок, забился в самый темный угол — там и провел всю ночь, горько раздумывая что бы все это значило?