— Емельян Петрович, — Прасковья немилосердно толкала в плечо, — Проснись, Емельян Петрович! Марья-царевна тебя зовет!
Я разлепил непослушные веки
— Что случилось? Посреди ночи?
— Беда у нас. Царь-батюшка помер.
— Как помер? Вечером же здоров был.
— Был, — всхлипнула Прасковья, — а ночью удар случился. Нету больше государя нашего. Царевна плачет, тебя просит, страшно ей.
— А девушки где? А вельможи?
— Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут — тоже, говорят, дел невпроворот.
Маша с порога кинулась мне на шею:
— Емелюшка! Худо мне, посиди рядышком. Ты один живой во всем этом дворце проклятущем! Остальные не люди — куклы. Заходят, соболезнуют, а у самих в глазах счеты мелькают — кто теперь царицей молодой крутить будет. — Она зарыдала, — Ведь вечером весел был, а ночью худо стало, лекарь добежать не успел.
Я бережно обнял ее за плечи. Наверное, Марья вцепилась бы сейчас в любого, с кем не была связана дворцовыми церемониями. Негоже царице выказывать слабость перед подданными, но я был всего лишь гостем ее отца, деревенщиной, умеющим складно сказывать, которого утром можно будет попросить вон из дворца и забыть…
— Емелюшка… Ну почему так всегда получается: только тогда ценить начинаем, когда вернуть нельзя? Я ведь не попрощалась даже с ним. Прибежала, а он уже…
Я баюкал ее на руках, точно ребенка, пока рыдания не сменились тихими всхлипываниям. Она так и уснула, прижавшись к моему плечу, уставшая от слез и горя. Я бережно отнес ее в спальню, вернулся к себе, собрал немудреные пожитки. Зашел к царю — попрощаться. Вельможи ушли, сделав необходимое, и он покоился на ложе, в парадном одеянии, ничем не походя на того человека, что смеялся вчера над очередной побасенкой.
— Прощай, государь, — я низко поклонился. Спасибо тебе за доброту. А за дочку твою по гроб жизни молиться за тебя буду. Ты присмотри там... Мужа ей надо хорошего, чтобы за ним — как за каменной стеной. И чтобы государство в руках удержал.
Всякий знает, что умершие родители продолжают оберегать своих детей. Потому что родительская любовь, в отличие от всего остального, вечна. Даже когда мы не хотим этого замечать…
Дома все стало по-другому. Избу построили новую. Хозяйство пошло на лад. Старший брат женился, и начал жить своей семьей. Мать готова была сдувать с вернувшегося «кормильца» пылинки, и уж подавно не собиралась гонять меня с печки. Казалось, живи и радуйся, а я готов был завыть с тоски. Однажды вечером пошел к речке, сел на бережку.
— Щука, покажись. Поговорить не с кем.
Из воды показалась голова:
— Здравствуй, Емеля. Тяжко тебе?
— Тяжко. Знаю, что ничем не поможешь. Сам виноват, нечего было на царскую дочку заглядываться. Просто поговори со мной, ладно?
— Ладно. Что-то ты ничего у меня не просишь, парень.
— А ничего и не надо. Ступай себе с богом. Больше, чем сделано, уже не выйдет. Спасибо.
— Странный ты, Емеля.
Я невесело улыбнулся:
— И ты туда же. Какой уж есть.
Осень в свой черед сменилась зимой, время тянулось размеренно и однообразно. До тех пор, пока однажды у ворот не остановилась богатая карета. Я понял, что происходит что-то необычное, только услышав, как охнула матушка. Выглянул в горницу, и обомлел: посреди избы стояла Марья.
— Ты? — ничего умнее в голову не пришло.
Она смущенно улыбнулась:
— Я, Емелюшка. Проведать приехала.
Мать суетилась, собирала на стол, а я не видел ничего, кроме серых бездонных глаз.
— Как ты?
Она пожала плечами:
— Живу. Привыкаю царствовать. Батюшки не хватает.
— Знаю. Замуж тебе надо. Неужто ни один царевич не сватается?
— Сватаются, как не свататься, — Марья махнула рукой. — Да только им не я, корона нужна.
— Господи, дураки какие! — не выдержал я. — Кому та корона сдалась!
Маша иронично прищурилась:
— Так уж и не нужна? А сам ту корону примерить не хочешь?
На пару минут я лишился дара речи. С трудом отдышавшись, выговорил:
— Смеешься? Не подходит корове черкасское седло. Куда мужику корона.
— Не смеюсь, Емеля. Спрашиваю. Ума у тебя больше, чем у любого царевича, что свататься приезжали. А то что ты этой короны не хочешь — тем лучше. Будешь о стране думать, а не о власти. Ну, а я помогу, чем смогу.
— Нет, — отрезал я — Не нужна мне корона. Ничего мне не нужно, кроме…, — я осекся.
Маша лучезарно улыбнулась:
— Кроме? Так чего же ты хочешь, Емеля?
— Да ничего мне не надо, кроме тебя! — заорал я. — Хватит издеваться!
Царица улыбнулась еще шире.
— Дурак ты, Емеля! Неужели так ничего и не понял?
Серые глаза сияли. Не смея поверить, я медленно шагнул, осторожно склонился к ее губам. За спиной мать выронила крынку. Но этого уже никто не услышал.
Государь Емельян Петрович устало стянул с головы корону. День выдался отвратительный — иноземные послы могут уморить кого угодно. А вечером еще пир в их честь. Царь плюхнулся в кресло:
— Пропади оно все пропадом! Отрекусь и уеду в деревню, коров пасти.
Марья засмеялась:
— Перебьешься. Кто править-то станет, Ваня, что ли?
— Да хоть бы и Ваня, — хмыкнул Емеля. — Парень не по годам смышлен.
«Не по годам смышленый» мальчишка, устроился у отца на коленях:
— Батюшка, расскажи сказку.
— Сказку? — Царь встретился глазами с женой, лукаво улыбнулся: — Ну, слушай сказку: Жил-был Емеля — дурак, да ленивый-преленивый…
Иван-Царевич — Серый волк
Крикну я… но разве кто поможет
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи
Мы меняем души, не тела…
Н. Гумилев.
В тот кабак меня затащили приятели. Не друзья — друзей у меня никогда не было, да и не могло быть, если хорошенько подумать. Ребятам хотелось развлечься, им казалось, что нужна компания, и я согласился, благо полнолуние только что миновало и на какое-то время я мог вздохнуть спокойно. Как всегда бывает в таких местах, компания распалась, стоило ее участниками пропустить по паре стопок и приглядеть себе девиц посимпатичнее. Я в одиночестве сидел за столиком, тянул пиво из кружки, слушал дикие скрипы, которые сейчас гордо именуются музыкой, и пытался понять, чего ради я вообще сюда заявился и почему до сих пор не ушел. Все равно ведь не получится ощутить себя таким, как все — и чем старше я становлюсь, тем реже это удается.
За мой стол плюхнулась ярко накрашенная девица, дохнула густым пивным перегаром.
– Скучаешь?
– Отнюдь.
– Я давно за тобой наблюдаю. Сидишь, на девок не пялишься, не танцуешь. Ты че, голубой?