Рядом с братом стояла Ортанс. Облачённая в чёрное, с единственной ниткой жемчуга, поблёскивающей в простой причёске, она выглядела ещё выше и стройнее. И моложе, как бы странно это ни звучало. Совсем юная девушка, пережившая недавно ужасную потерю — из тех, которые могут подкосить и человека в годах.
При виде младших Хартли в сердце Фламбо зашевелились самые мрачные предчувствия. Вся атмосфера нынешней вечеринки в память Друзиллы была пронизана ощущением надвигающейся беды, и указания на грядущую трагедию казались столь же ясными и видимыми, что и огни Святого Эльма на мачтах судна, входящего в полосу шторма. Веселье там, где уместна печаль; праздничный лёгкий ужин вместо поминальной тризны; шорох светских пересудов, а не молитва за душу невинно убиенной девушки… Фламбо понимал сейчас мистера Траунстайна, не желавшего приезжать на эту, по сути, кощунственную пародию даже на языческие проводы покойника, и задавался лишь одним вопросом: неужели никто из присутствующих не чувствует холодного дыхания неотвратимости, чёрным шлейфом веющего между гостями?
Бернард Хартли поднял бокал и ясным, звонким голосом произнёс:
— Леди и джентльмены, большое вам спасибо за то, что приехали сюда, в этот дом, превратившийся из райского сада в место скорби, и помогли нам выполнить последнюю волю сестры. Я верю, что все вы любили Друзиллу… кое-кто, скорее всего, даже сильнее меня, — Бернард мельком поглядел в сторону Леонарда Траунстайна, — и вам больно и пусто в мире, где её нет. Она ждёт всех нас в лучшем из миров, и я… что за дьявол?
Последняя фраза явно не была предусмотрена тостом, но вполне естественна, когда кто-то ловким тычком выбивает у вас из руки бокал.
— О, простите, я страшно неловок, — отец Браун с виновато-растерянным видом глядел на учинённое им безобразие. — Может, возьмёте ещё? Тут полно лакеев.
— Будьте вы прокляты! — наполовину прошипел, наполовину простонал Бернард. — Будьте вы трижды, четырежды прокляты! Что вы наделали? Ортанс! Ортанс, не пей!
— Не волнуйтесь, — Фламбо уже держал в руках бокал, ловко выхваченный им из рук девушки. — Мисс Ортанс ничего не угрожает.
На лице Ортанс Хартли застыло странное выражение.
— Мне ничего не угрожало бы, мистер сыщик, даже если б вы не провернули свой замечательный трюк. Я выбросила бокал с ядом, взяв взамен другой, самый обычный. Да, Бернард, — девушка повернула голову к брату, стоящему в бездумном оцепенении, глаза её горели вызовом и отчаяньем, — я предала тебя так же, как Друзиллу.
Бернард не ответил: он упал на стул и уронил голову на грудь, закрыв лицо руками; плечи его вздрагивали.
— Вы никого не предали, — мягко, но вместе с тем отчётливо произнёс отец Браун. — Жизнь дана вам Господом, и укорачивать её — смертный грех. Особенно если учесть, что вы лишь хотели подшутить над сестрой — довольно зло подшутить, откровенно говоря, однако за рамки необдуманной шалости ваше деяние никоим образом не должно было выйти. Не ваша вина, что убийца воспользовался состоянием Друзиллы; за преступный умысел другого человека вы не в ответе.
— Вы, я вижу, много знаете, святой отец, — промолвила Ортанс. Она стояла под газовым фонарём, и его мягкий, рассеянный свет сделал черты её лица куда добрее и беззащитнее, чем они казались днём, но даже полумрак не мог скрыть слёз, выступивших на глазах девушки.
— Я знаю всё об этом тройном убийстве, — просто ответил отец Браун. — Теперь мне известно, кто убил Друзиллу Хартли, Дейзи Уоллет и Сару Крэнстон. И ни за одно из этих убийств вы, мисс Ортанс, не несёте ответственности.
— Но я знала! — вскричала девушка. — Я всё знала… или подозревала… но молчала.
— Мы знали, — откликнулся Бернард, не отнимая рук от лица. — Мы молчали, Ортанс. На мне этот грех лежит не в меньшей, а в куда большей степени, нежели на тебе. Я мужчина, я должен был пойти и сделать… что-то. Но я молчал, потому что боялся. Смог придумать лишь вот это, захотел таким образом почтить память сестры, а может, объяснить отцу, к чему приводит его самолюбие… и то не сумел.
За спиной Фламбо приглушённо ахнул Леонард Траунстайн. Ортанс задрожала, а Бернард Хартли, поднявшись, подошёл к сестре и обнял её, словно пытаясь одновременно приободрить и согреть.