После дозаправки и обеда вылетели дальше, в Кытрын, куда лету было около часа. Атата напряженно всматривался с высоты полета в знакомые с детства места: мыс Кивак, где располагалось древнее, давно покинутое, эскимосское поселение морских охотников, его соплеменников, справа по курсу хорошо просматривалась длинная галечная коса Уназик с россыпью яранг и домиков на самом кончике. Здесь он родился и вырос, и своими ногами исходил всю косу. Восточнее из нагромождений льдов вырастал принадлежащий Америке остров Святого Лаврентия, где в селе Сивукак также жили родственники Ататы, — темное пятно в его чекистской анкете. Еще незадолго до своего отъезда на учебу в Ленинград, в Институт народов Севера, он с родителями гостил на острове, с тамошними ребятишками ловил рыбу и охотился на птиц. Язык, на котором говорили американские сородичи Ататы, ничем не отличался от уназикского диалекта эскимосского языка, только вместо русского школьники и молодые ребята говорили на английском. Теперь — это чужая земля, заграница. И население там, согласно утверждению Советского правительства, враждебно советскому народу. Эта враждебность исходит от классовой сути американского империализма, от богатых людей, которые хотят заставить работать на себя, на приумножение своего богатства всех рабочих земного шара. Американский империализм — против того, чтобы рабочий класс стоял во главе жизни и руководил.
Атата смотрел на теперь недосягаемый остров, вспоминал своих родственников, их жизнь, которая, в сущности, ничем не отличалась от жизни их советских сородичей. На острове Святого Лаврентия не было ни одного капиталиста, если не считать владельца лавки Куннукая. Учителя-американцы ничем особенным не отличались от русских учителей. Но, конечно, на американской стороне Атата ни за что не стал бы капитаном ЦРУ, как называлось учреждение, сродное советскому Министерству государственной безопасности.
Посадочную площадку в Кытрыне построили недавно, заняв низменный перешеек, ведущий к полуострову Кытрыткын. Эти земли еще недавно принадлежали здешнему жителю Пакайке, чья яранга все еще стояла на самом мысу. С его сыном Ятхором Атате довелось учиться в Институте народов Севера. Ятхор остался в Ленинграде и погиб на войне.
Заходили с морской стороны, с залива, покрытого толстым слоем льда и снега.
Самолет встречали местные власти — председатель местного исполкома Туккай, секретарь райкома Мухин и незнакомые Атате сотрудники районной администрации. Туккай тепло обнял Тымнета, своего земляка по Уэлену и родственника.
— У нас известий о Ринто никаких, — сразу сообщил Туккай. — От знающих людей тоже толку мало — мало кто даже приблизительно может предполагать местоположение стойбища.
— Они не знают или не хотят сообщить? — перебил Атата.
— Скорее всего, не знают, — ответил Туккай. — А если кто и знает, то не хочет говорить.
— А вы можете сказать, кто может знать? — продолжал Атата.
— Предположить можно, — неуверенно произнес Туккай.
— Надо их допросить! — решил Атата. — Вызвать их сюда и допросить!
— Да я даже и не знаю, кого можно вызвать, — смутился Туккай.
— А ты не стесняйся, говори! — Атата вынул черный блокнот и карандаш. — Давай имена!
— Имена сейчас назвать не могу! — сердито ответил Туккай. — А потом все они — уэленские, в Кытрыне их нет.
— Если завтра не найдем стойбище, полетим в Уэлен и допросим их там! — Атата говорил жестко, чувствуя, что Туккай его побаивается. — Тымнет, готовь самолет! Полетим завтра утром!
Собак и каюров пока оставили в Кытрыне.
Председатель районного Совета отказывался, ссылался на срочные дела, но, услышав от Ататы, что «в настоящее время самым актуальным и срочным делом на Чукотке является завершение коллективизации», нехотя согласился. Капитан МГБ рассуждал о том, что для Чукотки самым постыдным является факт отсталости, особенно в организации колхозов. В качестве примера счастливой действительности он приводил картины колхозной жизни, которые тогда демонстрировались в кино даже в самых отдаленных селах Чукотского полуострова.
Атата мечтал, что пройдет еще совсем немного времени и его отсталые земляки сравняются по качеству коллективной жизни с лучшими русскими колхозниками. Он видел родное село Уназик застроенным деревянными домами вместо яранг. Люди будут спать на высоких кроватях, каждую неделю мыться в бане и есть с помощью вилок и ножей, а не руками. Да и одежда изменится. От зимней кухлянки из оленьей шкуры, конечно, трудно отказаться: пока еще даже самыми умными большевистскими изобретателями не придумано ничего лучше нее. Даже папанинцы, прозимовавшие почти год на дрейфующей льдине на Северном полюсе, были одеты в кухлянки. Но под кухлянкой непременно будут носить матерчатые рубашки. Правда, по-луоравэтлански «рубашка» называлась «мычыквын», буквально, «вошеловка». И впрямь, на матерчатой поверхности, особенно если ткань светлая, вошь легко просматривалась, не то что в густой оленьей шерсти. Некоторые земляки по достоинству оценили резиновые галоши, которые можно надевать на торбаза, предохраняя их от сырости. Да мало ли чего хорошего несет новая жизнь!